Александр Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 2

Кажется, выступление на читательской конференции прошло удачно. Сразу же написала новую статью в газету. Уже вторые сутки сплю по 4 часа и не хочу больше спать. Петр говорит, что я опять «загнусь». Ну и что. Зато я живу, а не существую. Второй час ночи. Принять гипотиазид, элениум (иначе совсем не усну) и спать. Ну, вот, друг мой, я выполняю твоё пожелание. Посмотрим, выполнишь ли ты своё. Будешь ли ты считать, что есть смысл поддержать меня для активной жизни или будешь рассуждать так же, как мой Петр, а за ним и старшие сыновья: «Варила бы ты лучше нам регулярно обеды, пользы бы было больше. Что толку от твоих статей». Я усиленно стараюсь доказать, что польза есть, на конкретных примерах доказываю, не знаю, смогу ли.

Утро. В голове ужасный шум и кузнечики трещат на все лады. Боюсь и правда опять «загнусь». И все равно это лучше, чем иметь в себе старую душу.

Самое памятное за эти дни:

20 декабря мой юбилейный вечер. Петр споил всех мужчин и сам напился, как не убеждала его перед вечером не делать этого. Даже тут не захотел доставить мне удовольствие, понять состояние моей души.

Получила поздравительные телеграммы и от РОНО, и райкома союза, и от бюро РК КПСС (не знаю, чья тут была инициатива) и от В.Г. я ждала этого поздравления и знала, что оно придёт. И удивительно, радости большой оно мне не принесло. Слишком оно дорого мне стоило. На второй день уехала в Ижевск на семинар международников.

22-го вызвала по телефону В.Г., хотелось услышать его голос, предупредить, что посылаю письмо, которое начала писать более месяца назад. Хотелось почувствовать хоть какой-то интерес к себе. Поговорила. Он очень вежливо и приветливо отвечал, но даже не поинтересовался, зачем я в Ижевске, как моё здоровье, самочувствие. Полное равнодушие к моей жизни, ни одного вопроса ко мне. Только отвечал на мои вопросы. И не удовольствие, а опять горькое разочарование охватило меня. Ведь знал же, что болела, знал, что думаю уходить из школы и ни капли интереса к моей дальнейшей судьбе, ни одного вопроса. Горькие скупые слёзы на глазах, а не радость.

Ну, зачем я только вызывала его? Бессонная ночь, невыносимая головная боль….

Как дорого приходится мне расплачиваться за желание иметь хоть каплю радости в жизни, хоть каплю тепла и доверия.

Опустила письмо (куда его девать, раз написано). Писала, не могла в день своего пятидесятилетия отказать себе в удовольствии поговорить с В.Г. Чувствую, не принесет мне радости даже ответ, полученный на него. Одна, одна на всю жизнь, без тепла, без дружеского участия, без радости…. Ну зачем прилепилась душа к человеку, который даже другом для меня никогда не захочет стать, а не то, что опорой.

Ну что ж. спасибо хоть за то, что помог избавиться от мысли о самоубийстве (слово-то какое страшное!).

Не поколебалось ничуть решение оформить своё одиночество. Хочется, очень хочется уехать ото всех далеко-далеко, где всё другое. И музыки, музыки хочется мне, чтобы покачала она душу мою на своих могучих крыльях. Эх, на «Лебединое озёро» бы сейчас!

Нет, не вернуть мне ни Авы, ни прежнего В.Г… А как мне их недостаёт в жизни!

В школе остаюсь пока работать, остаюсь без всякого удовольствия и желания. Надо же где-то брать средства для воспитания своих детей, раз произвела их на свет.

«И скучно, и грустно, и некому руку подать…»

М.Ю. Лермонтов.

…Даже другом никогда не захочет стать и нечего тут питать иллюзий. Больше постараюсь не тревожить тебя, раз уж тебе так трудно стать для меня другом, раз уж это так зазорно для тебя. Хватит постоянно выпрашивать участия, как милости. Бог с тобой. Будешь потом одиноким (а ты будешь им) тогда поймешь меня.

Выпрашивать — это мучительно для меня. Гордость и самолюбие не позволяют, да и слишком дорого мне это обходится. Да, ушло, ушло из моей жизни большое чувство, которое не вернуть. И только тихая грусть, и тоска о моих дорогих и близкие душе людях будет жить до конца моей жизни. Навсегда будут жить они в моей душе. Навсегда будет жить и грусть о неполно прожитой жизни.

Да разве мало ходит по земле вот таких же людей, общительных и жизнерадостных с виду, бодрых и оптимистичных, и таких одиноких в душе!

Мне стало хуже оттого, что В.Г. узнал о моём отношении к нему. Да, это так. Когда он работал в школе, он всегда сам шёл ко мне с беседой, сам начинал разговор, и в этих беседах я всегда находила для себя удовольствие, потому что обращался он всегда ко мне, как к товарищу, достойному уважения и доверия. Я привыкла к этим беседам, продолжала их про себя дома, ставила вопросы, которые он мог бы задать, и мысленно отвечала на них. Продолжала беседу, потому что мне было дорого его доверие ко мне, он как-то лучше меня понимал, чем другие, потому что в этой беседе находила для себя удовольствие. Так постепенно он и заполнил всю душу. Уехал он. Но я все эти годы чувствовала это доверие ко мне, и продолжала мысленно вести эти беседы.

Просыпалась я, и первая мысль была — мысль о нём. Мысленно поговорю с ним и зарядка бодрости и радости на целый день. Никогда не было у меня мысли, что он может когда-то отказаться от такой беседы.

И вот уже после моего письма:

— Можно к вам потом зайти поговорить?

И приветливое: «Когда угодно». Ох, как я была рада этому ответу! Отвечал не абстрактный В.Г., а живой, реальный.

И всё шло хорошо. До того, когда он сказал, что не может принять меня для беседы ни сегодня, ни завтра. А я восприняла это как «никогда».

Не хотелось верить этому «никогда». Снова и снова проверяла я, так ли это.

Сейчас уж я, просыпаясь, не разговариваю с ним, потому что знаю, что он откажется от разговора. И нет у меня уже ни бодрости, и ни радости. Осталось ещё надежда говорить через почту.

— Вы ответите мне, если я напишу?

— Обязательно.

Ну вот, я проверю и это «обязательно», проверю и чувствую, что оно будет такой же неправдой, как и «когда угодно».

Просто тоже не верится, что может не ответить мне, ведь он же человек.

А почему не верится? Ведь смог же он не пригласить свою родную мать на проводы единственного горячо любимого внука, мать, которой он всем обязан, а что я для него?

Мне он ничем не обязан. Может и не ответить. А то начнет как: «Уважаемая Ан. Ник.!» Сразу холодом и полным равнодушием ко мне и моей судьбе повеет.

«Уважаемый господин Никсон, мы не можем принять Вас в настоящее время….» — так, наверное, наше правительство отвечает Никсону на его желание побывать у нас.

Нет, затухает в душе то светлое, тёплое чувство, которое жило в душе все годы, меркнет самое светлое пятно в моей жизни.

Хуже стало потому, что я теперь жду, хочу, постоянно тоскую о тёплом отношении ко мне В.Г., постоянно надеюсь, что будет когда-то проявлен интерес к моей судьбе со стороны человека, ставшего для меня единственным, безраздельным господином моей судьбы, жду этого внимания, потому что выстрадано оно всей моей жизнью, а его нет, и мне невыносимо тяжело.