Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

В речи перед «стаей» Ленин завуалированно признавал, что нэп им введен вовсе не «всерьез и надолго», как он сам официально заявлял. Ни перед «крестьянским плетнем», ни перед каким-то «перерождением» своего «разбойничьего государства» Ленин вовсе не собирался «подвинуться». Но это, так сказать, «черный ход», а с «парадного подъезда» те же ленинцы, пуская нужную тогда им дымовую завесу, приветствовали «сменовеховцев». Так, на II Всероссийском съезде политкомиссаров в октябре 1921 года Троцкий сообщил, что «нужно, чтобы в каждой губернии был хоть один экземпляр этой книжки „Смена вех“. И добавлял: — Сменовеховцы пришли к советской власти через ворота патриотизма». Почему же эдакий марксист Троцкий вдруг захотел распространения «Смены вех»? Да потому, что на том же съезде «стаи» Ленин сказал: «Сменовеховцы выражают настроения тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики». Теперь-то, из прекрасного далека истории, мы видим, мы понимаем, что головка большевиков все «иллюзии примирения» встречала бдительно-враждебно, по-гангстерски: использовать как можно, а потом — в «штаб Духонина». Интересно, как на XII съезде «стаи» Иосиф Виссарионович хитро отозвался о сменовеховцах. Коба сказал: «Сменовеховцы хвалят большевиков за восстановление единой и неделимой России».

Но были ли бдительны «сменовеховцы»? Нисколько. Профессор Ю. В. Ключников писал в «Смене вех»: «Мистика государства — подлинная и глубокая, — не раскрывалась ли она и не раскрывается ли теперь во всем, что создало из России страну Советов, из Москвы — столицу Интернационала, из русского мужика (!!! — Р.Г.) — вершителя судеб мировой культуры». А в статье «Patriotica» профессор Н. В. Устрялов писал: «Над Зимним дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развивается красное знамя, а над Спасскими воротами, по-прежнему являющими собой глубочайшую историческую национальную святость, древние куранты играют „Интернационал“. Пусть это странно и больно для глаз, для уха, пусть это коробит, но в конце концов в глубине души невольно рождается вопрос: красное ли знамя безобразит собой Зимний дворец или, напротив, Зимний дворец красит собой красное знамя? „Интернационал“ ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские ворота или Спасские ворота кремлевским веянием влагают новый смысл в „Интернационал“? <���…> Наши внуки на вопрос, чем велика Россия? — с гордостью скажут: Пушкиным и Толстым, Достоевским и Гоголем, русской музыкой, русской религиозной мыслью, Петром Великим и великой русской революцией».

В книге «Под знаменем революции» Устрялов писал, что революция подошла к стадии, когда обнаруживается ее объективный, конечный смысл: под покровом коммунистической идеологии слагается новая буржуазная демократическая Россия с «крепким мужиком» как центральной фигурой. «Мы, сменовеховцы, — писал Устрялов, — хотим, чтобы русский мужичок получил все, что ему полагается от наличной власти».

Уверенность в необратимости нэпа, в необратимости эволюции страны к правовому строю в некоторых сменовеховцах была так сильна, что Ю. Потехин в «Смене вех» писал: «Народ с беспримерным терпением склонился перед силой большевицкой власти. Настал момент, когда эта власть должна склониться перед силой народных нужд и всемерно пойти прямо им навстречу; иначе она будет сметена». увы, сметены прежде всего оказались сменовеховцы, а потом смели и народ — все многомиллионное крестьянство — со всеми его «нуждами».

Как же отнеслась русская политическая эмиграция к евразийцам и сменовеховцам? В подавляющем большинстве резко отрицательно. В особенности к сменовеховцам, призывавшим к возвращению на родину. И лидеры русского либерализма П. Н. Милюков (левого крыла) и В. А. Маклаков (правого крыла), и лидер русского меньшевизма Ф. И. Дан, и все социалисты-революционеры, все отнеслись к «Смене вех» непримиримо. С критикой евразийцев П. Н. Милюков выступил даже публично в Париже 5 и 12 февраля 1927 года. С высоты своей энциклопедической учености Милюков, во-первых, отрицал оригинальность евразийского подхода к истории России, указывая на их прямую связь с славянофилами, Н. Я. Данилевским и К. Леонтьевым, а во-вторых, резко упрекал евразийцев в «примирении с коммунистической властью» (к которой Милюков был совершенно непримирим), в «приятии большевицкой революции как высшего проявления народной мудрости», чего Милюков уж никак не признавал и не мог признать. Лидер русского либерализма Павел Николаевич даже обронил тогда некую «элегантную остроту», сказав, что Россию можно, конечно, называть как угодно, если хотите «Евразией», но с таким же основанием можно называть и «Азиопой». Еще резче П. Н. Милюков высказывался о сменовеховцах. Но почти вся политическая эмиграция наклеивала им на спину некий «бубновый туз», что было несправедливо потому, что в своих «иллюзиях примирения» лидеры сменовеховцев были искренни и заплатили за них жизнями. Н. Б. Устрялова (как я уже упоминал) в Советской России в сибирском экспрессе шнуром чекисты удушили под видом грабителей. Вероятно, по личному указанию Кобы, Ю. В. Ключников исчез неизвестно как, хотя после сборника «Смена вех» для «дымовой завесы» наркоминдел Г. Чичерин (по указанию Кремля?) пригласил его как «советника» в состав советской делегации на Генуэзской конференции, что, конечно, было пропагандой и «советской эволюции», и «советского миролюбия». С. С. Лукьянова чекисты забили насмерть на допросе в Ухт-Печерском концлагере, хотя до этого — тоже для «дымовой завесы» — он был назначен редактором московского французского журнала — «Journal de Moscou».

В 20-х годах, во времена нэповских полусвобод, либерал П. Н. Милюков был тверд в своей непримиримости к большевизму. «Смена вех» была немыслима. П. Н. Милюков утверждал, что «непримиримость (к большевикам) для нас не только тактическая директива, но и категорический императив» («Эмиграция на распутьи»). Милюков писал, что в эмиграции необходимо «сохранение пафоса неприятия советской власти и борьба с ней, а следовательно, и революционное к ней отношение, и отрицание всякого рода примиренчества» («Россия на переломе», т. 2). Но в 40-х годах, в самую страшную сталинщину, П. Н. Милюков стал нежданным «сменовеховцем», создав собственную «иллюзию примирения». В те же годы и В. А. Маклаков внезапно «сменил вехи», выступив со своей «иллюзией примирения».

В заголовке этого очерка у меня стоит «и другие». Эти «и другие» были Федор Дан (Гурвич), лидер меньшевиков, в 40-е годы «целиком и полностью» ставший на «советскую платформу», и кое-кто из эсеров, например М. А. Слоним, вступивший в группу под названием (кажется) «утвержденцев», тоже ставших на советскую платформу. Правда, через несколько лет, когда из Кремля потянуло густым антисемитизмом, М. Л. Слоним возвратился в первобытное эсеровское состояние. Но все эти «и другие» мало интересны, у них не было своих идей. И о них я говорить не буду. Скажу только об «иллюзиях примирения» П. Н. Милюкова и В. А. Маклакова.