Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Вся зарубежная печать приняла «возвращенчество» в штыки: и эсеры, и кадеты, и эсдеки, и националисты, и монархисты. В этой полемике Е. Д. Кускову почему-то ядовито называли «мадам Кускова», что к ней как к человеку совершенно не шло: ничего «дамского» в ней не было. В чем же обвиняли «мадам Кускову»? В догматизме, схематизме, в соглашательстве с советской властью, в равнодушии к страданьям русского народа.

В некрологе Кусковой («Новый журнал», кн. 61) очень ее любивший М. М. Карпович по поводу двух последних обвинений писал: «В ее отношении к Советской власти усматривали соглашательство, не ощущая органической для нее невозможности примириться с каким бы то ни было режимом, построенным на насилии и фанатизме». И — «…прямо чудовищным для всех знавших Е.Д. звучат обвинения ее в равнодушии к страданьям русского народа. Если бы только обвинители знали, как тяжело она эти страдания переживала и как неутомимо старалась облегчить участь хотя бы отдельных жертв большевицкой революции! Упомяну только об одном, хорошо известном мне случае. Мне пришлось быть посредником между Е.Д. и одним бывшим участником белого движения, который обратился к ней с просьбой помочь ему вызволить из Советской России сына-подростка, оставшегося на руках у престарелой бабушки (мать была расстреляна как заложница). Я знаю, сколько сил и времени было затрачено Е.Д., прежде чем ей удалось исполнить просьбу этого лично ей неизвестного и политически несозвучного человека. Но ведь это один только случай, который надо умножить я не знаю во сколько раз, чтобы получить представление <���…> о ее неоскудеваюшем сочувствии людям».

Я написал, что был счастлив лично знать Е. Д. Кускову. И это искренне. Но и у меня с ней была резкая (и может быть, даже грубая с моей стороны) полемика после Второй мировой войны, когда она, продолжая стоять на позициях «возвращенчества», писала, что для советских послевоенных эмигрантов лучше возвращаться в СССР, чем оставаться в эмиграции. Я же писал, что она толкает этих людей в концлагерь на истязания, а может быть, и на смерть. Она отвечала мне тоже резко, называя меня «демагогом». Но и бесконечно привязанный к ней М. М. Карпович в том же некрологе писал: «Надо признать, что отчасти сама Е.Д. была виновата в возникшей вокруг ее писаний атмосфере непонимания, а иногда и враждебности <���…> Помимо того Е.Д., конечно, бывала и по существу не права, что неоднократно признавали даже очень ее ценившие люди».

Не могу привести цитат из «возвращенческих» писаний Е.Д. 1920-х годов. Они рассеяны в разных газетах и журналах. Но я могу дать цитаты из ее послевоенных статей конца 1940-х и начала 50-х годов. «Народ не только поддержал большевиков в 1917 году, — писала Е.Д., — но он их поддерживает все эти годы». И это Е.Д. писала в 1950 году, когда по стране ходило: «Скажите, дошли мы до социализма или будет еще хуже?». И когда зверства концлагерей с их многомиллионным населением заключенных были в разгаре (и мы, эмигранты, это знали!). Концлагерная литература за рубежом уже была большая: Ив. Солоневич «Россия в концлагере», Ю. Марголин «Путешествие в страну зе-ка», Иванов-Разумник «Тюрьмы и ссылки», Г. Андреев «Трудные дороги», Ю. Бессонов «26 тюрем и побег с Соловков», Б. Ширяев «Неугасимая лампада», М. Розанов «Завоеватели белых пятен», воспоминания профессоров (мужа и жены) Чернавиных, Никонова-Смородина, Целиги, финна Седерхольма, О. Фельтгейма «По советским тюрьмам» и другие.

Муж Е. Д., С. Н. Прокопович («муж и жена — одна сатана!») был тоже в «возвращенчестве». В эти годы он писал: «Молотов защищает национальные и государственные интересы России», — и находил, что требование Дарданелл для СССР в острый момент послевоенных конфликтов — правильная политика. Рассудок-социал-демократ попутал Е.Д. в интерпретации даже такого грубо-пропагандного факта: когда в Вене советское командование «подарило» православному собору колокол, Е.Д. писала: «Какая глубокая перемена!» И она искренне, искренне верила в эти «перемены», пиша: «Компартии повсюду должны менять свою тактику и приспосабливаться к изменившейся народной психологии — в сторону жажды порядка, конструктивной борьбы с европейским хаосом <���…> Коммунисты это хорошо понимают». А я всегда недоумевал, как могла родиться у Е.Д. эта политическая куриная слепота, ведь она-то, социалистка, знала большевиков вовсе не издали (как мы), а вплотную и долголетне. Одной ее высылки как члена Комитета помощи голодающим в Поволжьи в 20-х годах (в просторечии этот Комитет назывался «Прокукиш» — Прокопович, Кускова, Кишкин) было достаточно, чтобы увидеть бесовское (и звериное) лицо большевизма! Но нет, она его так и не увидела.

Резкую в Зарубежьи отповедь получал иногда и другой из четырех лидеров «возвращенчества» — М. А. Осоргин. Так, в 1925 году в газете «Дни» он напечатал фельетон, вызвавший, как говорится, «бурю негодования». Действительно, фельетон странноват. Михаил Андреевич (я его лично знал — такой же представитель «ордена русской интеллигенции») написал фельетон, якобы в ответ какому-то человеку, который считал, что он, Осоргин, в «значимости таблицы умножения» для человеческой жизни, кажется, сильно сомневается. Возражая, Осоргин писал: «А может быть, таблица-то умножения… того?». И, развивая тему, М.А. указывал, что вот революция сделана как раз «без таблицы умножения» и его оппонент, разумеется, не сомневался, что «мост, возведенный в октябре, сокрушится в течение одного месяца, трех дней, четырех часов и одной минуты». А вышло, что обвалился не мост, а эмигрантский «балкон ожиданий». А мост стоит «под самыми облаками — гирлянды из хрупких лилий и орхидеев без проволоки и цемента, и этот мост качается благоуханно на всех ветрах». И в поучение Осоргин рассказывает (по-моему, крайне легкомысленно) такой случай: через какой-то широкий ручей мужики для перехода положили бревно, и на его слова, что по этому бревну переходить опасно, одна баба тут уже сорвалась в воду, мужики будто бы ответили: «Ничаво, у нас баб много!» И в этом мужицком ответе Осоргин усматривал «маленькую правду», дискредитирующую «таблицу умножения».

Это «ничаво, у нас баб много» в зарубежной печати и вызвало негодование, ибо в «ничаво» усмотрели оправдание террора. Особо резко против «ничаво» выступил редактор «Руля» И. Б. Гессен в статье «Ловеласы революции» (Гессен рассказывает об этом в воспоминаниях «Годы изгнания»): «Это ловеласничество вызвало в „Руле“ решительный отпор, в резкости которого и по истечении десятка лет не могу каяться, потому что оно представляло несомненно большую опасность, чем прямая просоветская пропаганда. Осоргин ведь был в числе высланных советской властью, следовательно — она имела основание считать его вредным, враждебным; если же и он готов принести ей в жертву „таблицу умножения“, если ему, большевиками высланному, человеческие гекатомбы не портят благоухания революционной атмосферы, — как же не склониться перед победителями, кому же поверить, как не ему. Меня мучительно раздражало такое легкомысленное отношение к „ничаво, у нас баб много!“, особенно со стороны человека, который сам находится вне этой категории и таблицу умножения громит в тепле и сытости». Гессен ставил Осоргину прямой вопрос: почему ж он, Осоргин, открыто не стал на сторону ленинцев, если — «ничаво»? На что Осоргин (крайне неубедительно) отвечал, что он вообще против всякой власти и главное завоевание революции видит в том, что это она подорвала уважение к власти вообще.