Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Что ты переменил объявление мое, беда невелика; напротив, хорошо ты сделал; но с чего взял ты, что «Рославлев» уже переведен? Может ли это быть? Разве переводили с манускрипта авторского? Ты смешал Милославского с «Рославлевым». Первый переведен какою-то мамзель Отт, а потому и прошу отдать напечатать объявление в «Санкт-Петербургскую газету».

Александр. Москва, 8 августа 1831 года

Ивана Васильевича Черткова напугали какими-то вздорными вестями о бунте в Финляндии. Я ему прочел, что пишешь во вчерашнем твоем письме о Закревских. Стал ли бы он жену выписывать в Гельсингфорс, ежели бы не было все тихо? А письмо его свежее. Добрый Чертков успокоился, а он так любит Арсения Андреевича; да и кто не любит его?

Все надобно выдумывать пустяки: перестали говорить об отравах колодезей и провизии, так Финляндию взбунтовали. Как бы хорошо добраться до этих выдумщиков!

Александр. Москва, 11 августа 1831 года

Вчера засиделся я на Трех Горах у Пашковой, – оставила нехотя ужинать, мой милый и любезный друг. У Кости составился очень приятный голос, и так как ухо у него необыкновенное, то он пел с Бартеневой, какие она хотела, дуэты, хотя их и вовсе не знал. Также был тут Самойлов, который тоже имеет прекрасный голос; молодежи было много: Литта, Репнин, Норов, Вяземский, Цицианов, Мещерский, Свистунов, Багговут – молодой прекрасный офицер, ужасно израненный в голову и носящий серебряный череп. Играли в фанты, пели, танцевали. От дождей были на дороге лужи ужасные, но против домов Закревского насыпают высоко землю и делают уже шоссе. Багговут, о коем пишу тебе, сидел все нахмурившись, жаловался на боль зубную, которая, вероятно, имеет связь и с тремя его ранами в голову. Только вдруг он исчезает; видно, невмочь, поехал домой. Ничего не бывало: входит опять в залу. «Где вы были?» – «Ездил к Жоли, который вырвал мне зуб». И остался тут весь вечер, как ни в чем не бывало. У него очень интересное лицо, а к тому еще обрит и ходит в маленькой бухарской ермолке.

Алексей Бобринский сказывал, что у них холера около Тулы, что умер у него вдруг садовник; жена его, испугавшись, бежала оттуда, забрав всех детей, сперва в Богородск, а там едет сюда; а наш Василий Бобринский ни с места, и что всего страннее – оставляет свою брюхатую первым ребенком жену родить там. Можно ли так рисковать? Одну жену уже потерял почти так: больную, слабую возил по целой Европе, она и умерла где-то на большой дороге, кажется, в Швейцарии. Чудак! Пусть бы сам куролесил, но зачем жену подвергать двум серьезным опасностям?

Александр. Москва, 24 августа 1831 года

Вчера Дмитрий Васильевич Чертков (смертельный охотник до вестей) замычал мне навстречу: «Правда ли, что наши в Варшаве?» – «Не знаю ничего». – «От которого числа письмо ваше от братца?» – «От 19-го». – «Ну, стало быть, вздор; а сказали, что пишут о том Тучкову из Петербурга». Это старая молва, которая ходила по собору еще в субботу, как торжествовали коронацию. Иллюминация в саду кремлевском была очень хороша, погода прелестная, была бездна народу и множество экипажей, все обошлось прекрасно и в величайшем порядке, а доходили слухи неблагоприятные до полиции; между нами сказано, пушки, из коих палили поутру, оставлены были там до другого дня, и комендант был все время на лошади. Стало, есть мерзавцы, кои выпускают слухи гнусные, когда ни у кого и помышлений нет о беспорядках; а говорили, что хотят сделать ночной бунт. Накануне 22-го был дождь, на другой день погода также испортилась, и теперь ненастье. Всех это поразило, что было вёдро в день коронации, и народ радовался этому особенно. Это и без суеверия поразило всякого, и жаль бы было, ибо иллюминация стоила 10 тысяч рублей.

Цареградская иллюминация ужасна. Мне, право, жаль султана; нехорошо тамошней страховой конторе, ежели оная существует; а султан, верно, выстроит теперь по-европейски, сделает прямые, широкие улицы, запретит деревянное строение богатым и проч., как то делалось в Москве после пожара 1812 года. Легко сказать, 20 тысяч домов!

Гельсингфорская холера очень меня сокрушает, а уехать оттуда графине с Лиденькою – какая польза? Разве спрячешься от холеры? У Закревского и так есть горе. Мне сказывали вчера, что брат его отдан под суд за то, что при появлении холеры в городе (кажется, Ржеве), где он городничим, он уехал оттуда, оставив оный на произвол судьбы. Желаю, чтобы это неправда была. Это непохоже на человека, бывшего военным.

На обед к князю Дмитрию Владимировичу ездили мы трое в Яковлева четырехместной карете: он, Николай Иванович Демидов и я. Я первый прыгнул в карету, чтобы, яко младший чином и летами, сесть напротив; но Яковлев сел также со мною, Демидов сел третьим между и объявил, что пойдет скорее пешком к князю обедать, а я – что пойду домой и велю запрячь себе карету. Поднялся преглупый и пресмешной спор, продолжавшийся, право, десять минут. Наконец Демидов сказал мне: «Мы с вами моложе оба Льва Алексеевича; докажем ему, что мы его рассудительнее, сядемте вместе, пусть его себе садится напротив». Дело было слажено, а все-таки еще толковали да спорили. Тут Лев Алексеевич рассказал нам довольно забавный анекдот, который рисует человека. Вместе с зовом князя Голицына получил он также приглашение от Бориньки Юсупова, который зовет его в село Спасское на обед и на шестинедельные поминки по отцу. Яковлев извиняется, что не может быть; а выходит, что Боринька в Петербурге, сюда не попал, а приглашения разослал по всем. Уж это не мистификация ли? Не подшутил ли кто-нибудь и над Боринькою, и над всеми приглашенными?

Александр. Москва, 4 сентября 1831 года

Вчера поехал я поутру к Тургеневу. Никого не было у него. Начали мы болтать; слово за словом, наконец, увлекшись описанием своего положения, он открыл мне великую тайну, требуя, чтобы это тайною и осталось между нами, но тебе сказать – то же, что не говорить никому. Я ужаснулся, как он рассказал мне, как слепая его доверенность была во зло употреблена, и что он одну минуту был в опасности вместо хорошего состояния не иметь ничего на свете. Ты знаешь, что всеми его делами заведовал Ж.; в отдаленности отсюда Тургенев ни во что не входил, и тот действовал самостоятельно. Долго это рассказывать, но довольно сказать, что посылались Тургеневу малые суммы на прожитье, а отзывы были те же, что накапливаются капиталы в Воспитательном доме. Тургенев думал найти золотые горы; вместо того все его состояние заложено, из сей суммы и копившихся лет шесть доходов Ж. купил имение на имя жены своей. До самой последней минуты обманут был Тургенев самым наглым образом. Например, Ж. говорил, что есть претензия в 40 тысяч на князя Дмитрия Владимировича Голицына, а Тургенев от самого князя узнает, что сумма сия уже давно взыскана Ж. Чтобы выпутать свою собственность, Тургенев должен был угрожать полицией и прибежищем к престолу. Маска снята с черного человека, но Тургенев, по душе своей доброй, не хочет быть явным виновником несчастья Ж. и никому не говорит.