Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Александр. Москва, 16 июля 1831 года

Один теперь разговор в Москве – смерть Юсупова. Хотя старик и не пользовался тем уважением, которое бы подобало его летам, чину, знатности и богатству, но он оставил большую пустоту в городе нашем. Жизнь его, общество, привычки – все было странно. Кажется, что он предчувствовал свою кончину, недавно сказал Арсеньеву Александру Александровичу: «Ежели умру, скажи Бориньке, что воля моя (зачем не исполнить это тотчас?), чтобы дано было Себелеву (бедный дворянин, над коим князь всегда трунил) 5000 рублей и другим лицам разные награждения».

В марте, сказывал мне Львов Дмитрий Михайлович, сделал он завещание, которое подписано было им, Львовым и князем Александром Михайловичем Урусовым. По словам иных, он умер холерою, а другие говорят, что ударом. Он выезжал 14-го числа, приехал здоров домой, ужинал, ел персики, вишни, лег спать. В два часа ночи зазвонил, живот болит! Это повторялось раз семь. Люди испугались, послали за Рамихом. Он приехал скоро, нашел, что князь нехорош; покуда писал рецепт, люди послали за попом. Больного стало тошнить и вырвало. Люди предложили священника. «Пошлите за ним!» – «Он уже здесь». – «Велите ему войти». Исповедовался и причастился. Вскоре после того опять его рвало, но больной успокоился, велел посадить себя в кресла, посидел. Вдруг голова опустилась на грудь. Полагают, что это был первый удар; однако же он ее приподнял, но не говорил. Скоро после этого опять голова опустилась; подошли, – не стало уже старика. Люди в ужасном отчаянии: они у него блаженствовали, и для подчиненных это потеря большая. Он давал множеству бедных чиновников квартиру, дрова. Они пойдут по миру, ибо, верно, будет это все отрезано князем Петром Михайловичем Волконским.

Вчера, 15-го, в шесть часов утра не стало князя Николая Борисовича. Вся болезнь его продолжалась только четыре часа, в 7 часов вся его команда была уже около тела усопшего, и много было слез. Послали эстафету к Бориньке.

Куда денется славное это Архангельское, оранжереи, померанцы удивительные, горенкинские растения, балет, его капелла и проч.? Девять одних подмосковных! Положат его в деревне по Троицкой дороге, где мать его лежит [княгиня Ирина Михайловна]. У старика два сына побочных; один уже большой, был в службе и негодяй, говорят, а другой маленький, от танцовщицы Колосовой, воспитывается в пансионе Кистера.

Вчера ездил я с Костею к Хрущовым в подмосковную, у них дочь Агафья была именинница. Вдруг скачет тележка парой, подъезжает к крыльцу. Кто же это? Алексей Петрович Ермолов, коего деревня за 10 верст от Хрущовых. Потолстел очень, весь седой, обедал, сидел до вечера и отправился обратно в тележке один-одинехонек; спрашивал про тебя и велел тебе кланяться. По-старому любезен. У Хрущовых перед домом Москва-река, а на том берегу Архангельское, на которое все смотрели с каким-то сожалением, как будто осиротело. Ну где Бориньке все это поддержать? Захочет завести что-нибудь своего сочинения на Каменном острове. Фавст очень любил Юсупова и, верно, будет горевать по старику. Пожил довольно и повеселился на своем веку. Он мне сказывал сам, что был офицером при Елизавете Петровне; положим, что и в год кончины государыни, – этому 71 год; ежели князю было тогда и 14 лет, то вот уже 85 лет! То-то, я чаю, передряга в Кремлевской экспедиции! А я все пою свою песню: желаю места этого для доброго Урусова. Никто не имеет более его прав на оное.

Александр. Москва, 21 июля 1831 года

Настасья Михайловна Щербинина умерла, оставив все свое имение Михаилу Семеновичу Воронцову, с тем чтобы он устроил участь Щербинина, при нем служащего, и сестер его, кои у нее жили. Ты знаешь, что они все – дети покойного брата ее, князя Павла Михайловича Дашкова. Сестры горюют, что нет с ними брата.

Александр. Москва, 24 июля 1831 года

Вчера был на похоронах Щербининой. Жалость смотреть на бедных истинно сирот. Мне сказывали родственники покойной Настасьи Михайловны, что ее завещание – то же, что белая бумага; что отказывать, особенно родовое, нельзя, особенно двум девушкам, кои не имеют бытия политического, ибо незаконно рождены, а она чуть ли не племянницами их называет и в завещании своем. Ей бы лучше надавать векселей хоть на миллион Щербинину, брату их: он имеет уже чин личного дворянина. Но баба и умнейшая – все баба; по законам все пойдет к Воронцовым. Я знаю душу Михаила Семеновича; у него закон: честь, доброта и благотворительность [69] Покойный М.П.Щербинин передавал мне, что князь М.С.Воронцов не только предоставил ему курское имение после Настасьи Михайловны, но и дал большие деньги на его улучшение, под вексель, по которому никогда не брал процентов; а по кончине его, князь Семен Михайлович, по словам того же Щербинина, не только не взял принесенных ему процентов, но и возвратил самый вексель порванным. , уж конечно, и Ваниша не обидит сих несчастных, когда ему объявят положение их. Я буду писать завтра Щербинину через тебя же, а ты напиши Воронцову, без обиняков. Он любит Михаила Павловича, верно, его и сестер сделается отцом и благодетелем. Я от сих несчастных двух сестер не отходил в похоронах, сердце раздирали; но уж идти с ними за гробом до Новоспасского монастыря я не смог.

Александр. Москва, 27 июля 1831 года

Моя жена перестала пить трехгорную воду и велела возить с Москвы-реки: так всех напугали слухами, что все колодези будто отравлены.

Мне сказывали, что по завещанию своему Юсупов отказал Архангельское наследнику престола, сказав, что сын его не мог бы поддержать такое заведение. Почему так? Ведь старик поддерживал же? А у Бориньки те же средства, или, что все равно, у княгини-матери, коей управление предоставлено по смерти. Это маленькое хвастовство, мне кажется. Боринька приехал и тотчас уехал в Спасское, где предаст отца земле. Сказывают, что и доктор Юсупова умер вчера: Рамих, наш бывший школьный товарищ, кажется, такой был здоровяк. А Мудров-то еще был здоровее.

Александр. Москва, 28 июля 1831 года

Я работаю над второй частью «Рославлева». Сделай одолжение, попроси Лаваля или кого напечатать в «Санкт-Петербургской газете» маленькую статью, при сем приложенную.

Парижские журналы, верно, это повторят, и родится там любопытство читать это, а потом и в России никто не станет приниматься за мою работу, на которую я посвящаю в иной день часов по шесть.

Александр. Москва, 29 июля 1831 года

Был у меня теперь Вяземский. Они все и Карамзины приехали в город; последние помышляют, кажется, уже об отъезде. Он сказывал, что все бывшие в комиссии выставки изделий награждены; он сам пожалован в камергеры; это к нему идет более, нежели к Обрескову. Лазарев, сказывают, прискакал из подмосковной узнать, что вышло ему: он и тут себя так же прикомандировал, как и к холере. Ему кто-то отпустил: «Поздравляю вас, Иван Екимович, славное, небывалое награждение вам назначено!» – «Что такое? Скажите скорее!» – «Анна, украшенная двумя императорскими коронами (с одною-то у него есть)». Сперва подумал он, что подлинно это новое отличие, но после рассердился. Многим купцам – ордена и медали, другие – в коммерции советники, Полевому – 3-я Анна. Но ты все это, вероятно, уже знаешь.