Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Здесь поговаривали, что показалась холера опять. Вздор! Говорили же, что холера в Кронштадте; а Грейг утверждает, что не было ничего похожего. Вот объявление, сию минуту полученное от полиции, которая, видно, как говорят французы, ходит вокруг да около. Говоря о холере, вспомнишь невольно о французах. Как ты думаешь, роман Загоскина будет читан с любопытством во Франции? Мне хочется перевести его на французский язык; вот нет Шредера, а то он бы выгодно продал какому-нибудь книгопродавцу перевод мой; ты найдешь другого человека. Надобно умудриться. Ежели Загоскин взял за роман 40 тысяч (и, верно, книгопродавец не будет в накладе), почему не взять 20 тысяч за перевод? Подумай, брат, об этом, а я большую часть времени посвятил бы на этот труд и скоро бы его кончил. Между тем любопытство парижан можно бы возбудить статейкою в газетах: «В Москве уже заняты переводом нового романа г-на Загоскина под названием «Рославлев, Или русские в 1812 году». Труд сей наполнен интересными подробностями и, рисуя картину столкновения двух великих наций, может только в высшей степени возбудить любопытство парижан. Русский книгопродавец купил рукопись за 40 тысяч рублей».

Александр. Москва, 15 июня 1831 года

Давай сюда Тургенева, очень ему обрадуемся. Я никогда не забуду дружбу его и участие его братское в несчастное время тяжбы, которую всякий день сожалею, что не проиграл. Тогда я лет пять не существовал, а мучился, чтобы вырвать имение из рук двух врагов: Щербатовых и опекунов; но оставим это, всю внутренность только шевелить. Лучшие мои годы миновали, нечего ждать более. Ольгина свадьба мелькнула, как радостный метеор; утешаюсь ее благополучием, но сколько осталось хвостиков и беспрестанных беспокойств! Должен я еще Бога благодарить за нрав мой: другой бы с ума сошел!

Александр. Москва, 20 июня 1831 года

Дай-то Бог конца в Варшаве. Говорили они и много хвастали второй Сарагосою; но я думаю, что ничего не будет, что главные канальи, яко то Лелевель, ежели не выдадутся, то сами тягу дадут; в Париже настроят им арки триумфальные, а в Варшаве все вдруг кончится, может быть, и без пролития крови. Как же Паскевич не счастлив? Главнейшее и труднейшее было уже приуготовлено покойным Дибичем.

Я кончил первую часть «Рославлева», надобно удосужиться перечитать, исправить, переписать набело, сделать маленькое предисловие и послать, яко образчик всех частей, в Париж. Что-то там скажут книгопродавцы? А читано будет оно там с жадностью, я уверен.

Александр. Москва, 21 июня 1831 года

Привозил Новосильцев письмо очень длинное от брата, писанное из Вильны от 10-го июня и наполненное подробностями о деле, бывшем у них против Гельгута, у коего до тридцати тысяч войска (положим, что Новосильцев и много прибавил, чтобы возвысить победу, но и 20 тысяч много) и которого храбрый Хилков дивизионный уланский разбил и прогнал с большой потерею; наши очень были расстроены от чрезвычайных усилий, но, к счастью, пришел к ним Савоини с тринадцатью тысячами свежего войска, и Гельгуту будет мат. Это славное известие и верное. Удивительно, что ничего не знаем официально по сю пору.

Александр. Москва, 23 июня 1831 года

Не понимаю я карантин между столицами, ежели в обеих существует холера. Кого же хотят предостеречь? А какой будет вопль! Я все надеюсь, что не усилится у вас болезнь и кончится одним страхом. Боже, охрани вас, моих милых, ежели воля Всевышнего есть, чтобы была холера в Петербурге. Ну уж эпоха для меня, – буду ее помнить. Поляки тоже кровь мне портят. Я вчера всю желчь вылил на Пельчинского. Он называл всех поляков сумасшедшими. – «Нет, сударь, они хуже этого; сумасшедших запирают, но этих сумасшедших надобно всех перевешать, это негодяи, неблагодарные, кои наводняют отечество свое кровью без всякого возможного результата. Ежели бы предоставить этих каналий самим себе, то они, прежде перегрызи друг другу глотки, прибегут пасть к ногам этого ангела, коего оскорбили и при коем жили столь счастливо». Поджал хвост мой поляк. Литовские офицеры, сюда присланные на службу, хотели бежать; открыли это, и они под арестом. Зачем такую кучу держать вместе и в столице? В Грузию бы их!

Когда комендант хотел посадить их под караул в Кремле, то нельзя было это сделать, и почему? Потому что все караульные офицеры на всех гауптвахтах были поляки; как вверить им арестантов, да еще и свою братью? Волков сказывал мне под секретом, что открыт их заговор, конечно, дурацкий, но все-таки гнусный, коего точная цель еще неизвестна, но в пользу поляков. Собирались они у какого-то промотавшегося бездельника, полковника Сунгурова, живущего на Тюфелевой роще; много соблазняли молодежи, но один из них, мучимый совестью, открыл все, и рабов чертовых схватили всех числом 22. Так это все сделалось умно, что в городе никто не знает. Экие сквернавцы!

Как обдумаешь хорошенько, то, право, чуть не должно ли радоваться скорее смерти, о коей ты мне пишешь, чем скорбеть о ней. Положение покойника [речь идет о Константине Павловиче] в отношении к русским и полякам было ужасно; все ему упрекали. Союз его не мог быть приятен отечеству. Провидение знает, что делает. Он имел и хорошие качества, но все я полагаю счастьем для России, что он не царствовал. Здесь никто и не подозревает весть такую, а на ухо говорят, что у него умственное повреждение и что живет скрытый в Стрельне.

На днях будет пропечатано в газетах здешних, что роман «Рославлев» переводится на французский язык. Я решаюсь на труд этот, а то не вижу, чем мне жить; всякую надежду на получение места, которое давало бы мне доход, я потерял давно. Ничего радостного в будущем не вижу для себя. Люди с меньшими талантами и меньшею протекцией, без связей, коих, благодарение Богу, у меня довольно, выходят, имеют великие оклады, а я гнию на одной точке ровно 22 года. Это значит – счастия нет. Я, право, никому не завидую и никому не ропщу, и ежели бы имел я безнуждно средства существования, то все-таки почитал бы себя гораздо счастливее многих высоко летающих. Я дал себе обещание ничего не просить никогда, а стану заниматься другим и следовать батюшкиному примеру, а он переводил. «Всемирное путешествие» дало ему сто тысяч чистого барыша.

Александр. Москва, 24 июня 1831 года

Вчера перебывало у меня множество народа, между прочими Озеров, который желал знать, где его высочество: в Минске, Белостоке или Стрельне? Имея на то приказ от тебя, я молчал; может быть, сегодня явится и манифест; только удивительно, что никто не пишет сюда о таком важном происшествии. Я полагаю, что наследнику прибавится теперь титул, ему единственно принадлежащий. Тогда император Павел от избытка радости за победы суворовские пожаловал великому князю звание цесаревича, которое сам носил с лишком 30 лет. Правда ли, что умерли в армии холерою Чичерин, Исленьев, генерал-адъютанты, и Арбе? Так давно говорят об этом, что верно бы подтвердилось. Не верю: это всего короче. Мне жаль, что двор не изберет лучше для пребывания здоровое и высокое место, как Царское Село; в Петергофе сыро. Довольно щеголял Рибопьер фигурою своей, пора и ему похудеть да сморщиться. Тургенев, видно, все тот же: как не решиться, куда ехать, – в Любек или в Москву? Ему надобно быть сюда, Жихарев не дождется его и никак не берет на себя продажу имения без него, а посмотри, как заедет сюда, в Остафьево, к Вяземским и Карамзиным, то его не выгонишь из Москвы, чего мы очень желаем.