Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Александр. Москва, 2 июня 1831 года

Я в двое суток прочел всего Загоскина, то есть «Рославлева». Он поместил тут вымышленный мною (во время эмиграции нашей из Москвы в 1812 году, когда гостил я у графа Воронцова в Андреевском, деревне его) разговор между Мюратом и Милорадовичем. Граф Ростопчин послал это тогда в Петербург, и пошел этот разговор по всем журналам, даже иностранным. Смешнее всего то, что Милорадович обедал после, два года спустя, у Ростопчина, который при мне, нарочно, спросил его: справедлив ли этот разговор? И Милорадович отвечал: «Буквально!» Я не смел взглянуть на Ростопчина, а он сказал мне после: «Вот так-то и пишут историю!» Милорадович на аванпостах перекланивался с Мюратом, коему кто-то сказал: «Это российский Мюрат».

Александр. Москва, 9 июня 1831 года

Какую ужасную новость сообщил мне вчера Норов! Смерть фельдмаршала Дибича; он скончался в Пултуске 29 мая. Я рассчитывал, что 4 июня вы не знали еще о сем, так не ложь ли? Но нельзя сомневаться по подробностям, кои дал Норову молодой Голицын, прибывший сюда из главной квартиры прямо. Смерть была столь насильственна, что приписывали ее холере; как не скажут хуже что-нибудь? Жаль очень! Генералов много, а Забалканский у нас один. Норов просил не говорить, а я дал ему сам совет этот. Ну да как неправда? Это было 7-го, а вчера уже весь город наполнился печальной этой новостью; ибо сказывают, что Пфеллер привез подтверждение из Петербурга; стало быть, он выехал от вас 5-го или 4-го после почты. Сегодняшнее твое письмо, вероятно, подтвердит фатальную эту весть. Большой это удар для нашего государя.

Гулянье вчера на прудах было хорошо, но слишком уже тесно; у беседки такая была давка, что многие дамы кричали, досталось шляпкам их! Князь Юсупов велел дать стул Катеньке. Сказывали тут же, что адъютант князя Дмитрия Владимировича Голицына Лихачев сделал фарсу, объявил первый Ивану Екимовичу Лазареву, что он пожалован в превосходительные, и взял за то с него колясочку и пару лошадей; торговался он долго, какую коляску, да каких лошадей, наконец согласился. Подошел к князю благодарить, но князь сказал: «Надеюсь, что будет; но я еще не получил уведомления». Лазарев стал рассказывать о коляске, но князь знал уже это от самого Лихачева. Дистракции Лазарева еще более умножились от мучительной неизвестности, а как хочется ему носить звание генерала Лазарева.

Не надобно было Дибичу умереть от пули прежде славного мира турецкого, ни после, в Адрианополе, на высшей степени славы, но в Пултуске от холеры и тогда, как готовил гибель мятежников. Вероятно, до прибытия Паскевича ничего не будет предпринято в армии, и поляки успеют образумиться. Поеду к Волкову, он вчера не верил печальной вести, дам ему почитать «Инвалид». И умер-то с твердостью, как настоящий герой. Царство ему небесное!

Александр. Москва, 10 июня 1831 года

У меня и у всех одно в голове: смерть фельдмаршала; только о том и говорят, все о нем жалеют, все в том согласны, что он был умен, осторожен, не любил рисковать и что кончил бы скоро и славно несчастную эту войну. Мы так привыкли к холере, болезнь нам эта не кажется страшна, а там ее лечить не умеют. Ну что за кровопускание? На что это? Сильные бы потовые средства, ванны, не худо бы послать врачей искусных отсюда. Здесь всякий фельдшер, бывший при больницах во время холеры, знает, как с нею обходиться; но точно на все власть Божия! Жаль, очень жаль покойного фельдмаршала, не богаты мы главнокомандующими. Есть здесь письмо одного офицера из главной квартиры гвардейской; он описывает расстройство поляков после Остроленского сражения, говорит: «Армия мятежников растаяла, она рассеялась, неизвестно, что с нею сталось, около 15 тысяч собрались под стенами Варшавы», – и проч. И в такое время надобно, чтобы не стало Забалканского! Теперь не скоро надобно ждать известия: граф Паскевич сегодня может прибыть к армии, надобно несколько дней, чтобы оглядеться.

Посылаю тебе при сем сделанную мною в Архиве выправку для Тургенева о журнале Гордона. Сколько мог я заключить, пробегая оный, много тут мелочей и вздору; но нет записок, когда они регулярно, поденно ведены, в коих не нашлись бы хорошие сведения.

Я Загоскина кончил давно, уже с самим автором говорил; жаловался ему, что он так мало говорит о Ростопчине. Еропкин укротил бунт и заслужил себе славное имя, а Ростопчин бунт предупредил. Тогда кровь лилась, а в 1812 году за несколько часов до вшествия французов все было тихо, покойно, все жители были в совершенной безопасности, чем обязаны мы были одному Ростопчину. Не будь тогда такая голова, нельзя ручаться, что не было бы не токмо грабежей, но убийства. Читая «Рославлева», не знаешь, кто даже царствовал в то время, имя Александра 1 не упомянуто; как умолчать о приезде государя в Москву, воззвании его первопрестольному граду, пожертвованиях дворянства? Есть множество прекрасных анекдотов, коими римская история могла бы гордиться. Загоскин их не поместил – верно, потому, что не знал. Ежели будет новое издание, надобно пополнить многое, а слог очень хорош, натурален, и самых французов описывает он очень хорошо, таковы, как они в самом деле.

Александр. Москва, 12 июня 1831 года

С каким удовольствием увидел я вчера старого своего знакомого, Алексея Самуйловича Грейга! Были мы вместе на выставке, которую он очень хвалил, хотя застал уже не полную, многие взяли уже назад принадлежащее им; после был он у нас и долго просидел у жены, удивлялся Кате, которую оставил ребенком, но еще более удивился, узнав, что младшая сестра уже замужем и спешит пожаловать меня в дедушки. Я не знаю, о чем не было у нас речи. Тебя оставил он здорового. «Ваш брат, – говорил он, – обладает совершенно особенным сложением, или же это следствие благоразумного распорядка времени; но и перегруженный делами, он находит средства не пренебрегать друзьями своими и даже доставлять себе порой удовольствие пойти в театр», – и проч. Я нашел в нем мало перемены для пяти лет отсутствия; иной и в два года так состарится и переменится, что едва его узнаешь. Сегодня Грейг отправляется в Николаев.

Конечно, надобно ждать решительных мер от Паскевича. Говоря вчера с Грейгом о польских делах, я был того мнения, что лучше бы бросить этих скаредных поляков на произвол злой их участи. Ну что они сделают без России? Ну, конечно, мы их усмирим, но раны глубокие Польши нам же придется залечивать своими боками; 17 лет махину устраивали, придется лет пять чинить ее. Они же будут у ног наших и просить, чтобы мы восстановили прежний порядок. Правда и то, что дерзость их нельзя оставить ненаказанною. Осмелиться страшить своего государя-благодетеля? Дай Бог скорых успехов Эриванскому! Так случилось что указ, о коем ты пишешь, касательно имения помещиков, принявших участие в возмущении, никому я не показывал по словам твоим и удержу у себя. Мне кажется, что лучше было бы все имения оставлять под секвестром до совершенного окончания дел польских. Право, милосердие государево к разбойникам этим слишком велико.