Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Александр. Москва, 26 июня 1831 года

Вчера является к нам вдруг Александр. Тургенев. Чрезвычайно я ему обрадовался. Все тот же: те же дистракции, та же доброта, мало переменился, нахожу, а шесть лет – куда как много времени в наши годы! Катеньке тотчас начал куры строить, то есть руки целовать, не дал на себя хорошенько налюбоваться и исчез. Зовет меня с собою к Вяземскому на именины; не знаю, смогу ли, хотя это 29-го; просил Костю отпустить, а потом вспомнил, что зван в тот же день в Рождествено к князю Дмитрию Владимировичу, у коего был вчера на парадном обеде. Большой чудак, боится холеры и признается, что от страха уехал бы в Любек, но испугался карантина. Не мог я добиться, где живет: то у Жихарева, то у тетки, то где-то под Москвою. Был у меня также Петр Петрович Новосильцев, просидел часа два, и я досыта с ним наболтался; люблю его уже за то одно, что тебя он очень любит. Фавст с обеда Князева, переодевшись и забежав ко мне на минуту, пустился с Россинием в Петелино до среды; так пришлось, что всё праздники, хочет нагуляться досыта, навестить по дороге Цимерманшу, Вагнера и Посникова.

Вчера не велели мы закрывать ставень, чтобы любоваться на иллюминацию, вся улица была в огнях, а на нашем балконе было до ста плошек. Как могли, праздновали царя! Я от скуки работаю над «Рославлевым» и две главы уже перевел, работа легкая и занимательная.

Александр. Москва, 29 июня 1831 года

Теперь ты должен быть покоен совершенно на мой счет, я не переставал к тебе писать; а пожалуй, и здесь сказали, что у меня холера, и Тургенев даже обнимал меня с какою-то осторожностью, а не как после шестилетней разлуки. Он большой трус, а холера не любит, чтобы ее боялись. Что ты рассказываешь о государе, не может не трогать. У него решимость, твердость и присутствие духа Петра Великого, и Бог поможет ему управиться со всеми заботами, внешними и домашними; а дорого можно бы дать, чтобы всего того не случилось. Народ наш всегда был покорен и смирен, пересечь бы можно плетьми зачинщиков на площади, а должны быть баламуты. Вчера приезжал князь Александр Михайлович Урусов ко мне – благодарить за приказ о сыне, за доставление тобою посылок его прекрасной Софье, и наведаться обо мне; сказывал, что на Трубе у нового фонтана нашли в водопроводной трубе мешок с ядом. Какое зверское намерение! Теперь у всех фонтанов поставлены часовые, и давно следовало это сделать. Случается, что мальчишки от шалости кидают в воду кошек или крыс мертвых. Был у меня также Офросимов Константин и много рассказывал о войне польской и о поляках. Я видел его простреленную пулей шляпу; одним волосом правее – был бы без головы. Кажется, долго еще не будет ходить без костыля или палки.

Ожидаю с нетерпением подробностей о поражении Гельгута кривого. Офросимов говорит, что у него один глаз хрустальный, медный лоб и сердце каменное, – хорош молодец! Взять бы эдакую бестию да расстрелять. Для нас он изменник, а для поляков – губитель своего отечества.

Объявление от полиции об отмене некоторых мер холерных хорошо; жаль, что не так сделали с самого начала. Быть не может, чтобы дома не оказывалось более попечения для больного, нежели в больнице, где их множество; а что болезнь неприлипчива, это доказано бесчисленными опытами. Ежели вещь возможная – не допустить холеру в какое-либо место, то хорошо достигнуть этого; но ежели есть один больной или умерший, то почитаю все мелкие меры излишними: кто должен занемочь или умереть, занеможет и умрет. Малейшее расположение в теле нашем к холере должно болезнь сию развить.

Александр. Москва, 30 июня 1831 года

Много здесь говорят теперь о бывших у вас беспокойствах; всякий рассказывает по-своему, есть приезжие из Петербурга. Уверяют, будто был убит доктор один, а частный пристав изувечен. Хвастают, что не было этого в Москве; но, право, ежели бы оцепление продолжилось еще неделю, не без греха бы обошлось. Хотя все и пришло на первый случай в порядок у вас, но видно какое-то брожение в народе, что доказывают и объявления начальства. Это хуже самой болезни. Все это, право, грусть наводит, и я был бы счастливейший из людей, ежели бы с вами теперь находился. Право, куда ни обратишься, все как-то не розового цвета. Укрепи Бог нашего ангела Николая! Великая его душа все превозможет.

Александр. Москва, 1 июля 1831 года

Закревский должен быть в больших хлопотах теперь. Очень здесь обрадовало всех объявление его о ярмарке Макарьевской; слухи носились, что она будет отменена, от чего было ужасное уныние и неудовольствие между купцами. Полетике прибавилась еще работа, ибо вижу, что и острова отошли в его управление, то есть причислены к Петербургской стороне. Ох, хорошо бы добраться до зачинщиков всех беспорядков; не бездельников ли поляков это работа? Князь Дмитрий Владимирович оставил наконец свое Рождествено и переехал в город. Теперь присутствие его здесь очень нужно, и без того полиция наша незавидная, и право, русский Бог один спасал нас от холеры. Не слыхать о больных, а называют все холерою.

Александр. Москва, 2 июля 1831 года

Здесь говорят, что княгиня Ловицкая хочет проводить тело покойного цесаревича в Петербург и потом, воротясь в Витебск, построить там монастырь – на том месте, где скончался великий князь, и в оном заключиться на остатки жизни своей. Не верю такому пожертвованию от польки.

Александр. Москва, 3 июля 1831 года

Явились Тургенев и Вяземский, долго просидели, хотели знать, правда ли, что многие министры наши перемещены, Закревский – на место Чернышева, которого в Берлин, а Бибикова – министром внутренних дел. То ли время теперь! «Не верю, – сказал я им, – а писем еще не имею своих». Они стали ждать почту. Я получил письмо твое от 29-го, и вышло – вздор. Благодарение Всевышнему, у тебя все благополучно и в семье, и в почтамте. Очень это утешило меня. Число больных у вас, видимо, растет. У нас не было никогда 200 в одни сутки, но вы теснее живете нас, москвичей. Мало у вас выздоравливает, но это и здесь так было сначала. В «Инвалиде» нашел я известия из армии, также благоприятные, есть уже рапорт от фельдмаршала. Дай Бог скорого конца и войне, и холере.

Александр. Москва, 4 июля 1831 года

Нельзя иной раз и не погорячиться и не поспорить, когда речь о поляках, коих иные представляют легкомысленными, ветреными, сумасбродными. Нет, это гнусные, неблагодарные преступники, коих поступки очень обдуманны, хотя не могут вести ни к какой развязке. Кажется, дело идет к концу теперь, и армейские известия будут любопытны.

Пять глав «Рославлева» переведены. Меня это занимает приятным образом; я нахожу новые красоты, и французов описывает он особенно хорошо. Мне кажется, что это будет читано с жадностью в Париже; им, правда, иной раз достается (но не надобно забывать, что это писано в эпоху величайшего против них раздражения), однако же есть много и похвал им, и описывает их беспристрастно.