Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Как кстати, а почта пришла, и грамотка твоя от 23-го. Дай Бог счастливого пути великому князю и найти все оконченным. Он постоял уже за отечество общее в Турецкую войну; не желаю ему новых лавров, а обнять брата, которого так любит. Благодарю за сообщение награждений; тотчас приказом послал обрадовать новую генерал-лейтенантшу княгиню Горчакову. Мейендорф славно взял и крест свой, и флигель-адъютантство. По странному стечению обстоятельств и случаю, кроме Горчакова, все только одни встречаются немецкие имена. Вчера насчитали их штук с 15. Но говори там что хочешь, солдатушки-то русские, а Наполеон своей персоной одною никого не бил.

Александр. Москва, 28 февраля 1831 года

Пушкин славный задал вчера бал. И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они как два голубка. Дай Бог, чтобы всегда так продолжалось. Много все танцевали, и так как общество было небольшое, то я также потанцевал по просьбе прекрасной хозяйки, которая сама меня ангажировала, и по приказанию старика Юсупова: «А я бы потанцевал, ежели б силы были», – говорил он.

Ужин был славный; всем казалось странно, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство. Мы уехали почти в три часа. Как рад я был, что это близехонько от нас [66] Молодые Пушкины, до переезда весною в Царское Село, жили со дня свадьбы во втором ярусе большого дома на Арбате, между церквами Николы в Плотниках и Св.Троицы. Отец позволил Пушкину заложить в Опекунском Совете Нижегородскую деревню. Из полученных денег (до 40 тыс.) он заплатил долги свои и, живучи около трех месяцев в Москве, до того истратился, что пришлось ему заложить у еврея Веера женины бриллианты, которые потом и не были выкуплены (со слов Павла Васильевича Нащокина). , что можно было отослать карету домой часов на шесть. Был холод и вьюга, которая и теперь продолжается.

Завтра, на отдание, санное катание, блины у Пашковых (мы на это не пустимся), а вечером сборище у наших молодых; но хозяева будут Пашковы, они зовут и потчуют, а там и покой. Москва тряхнула стариной, веселье за весельем; зато у вас, говорит Свистунов, очень скучно. Он привез вид всей правой стороны Невского проспекта, прекрасно сделано и иллюминовано; это точный портрет всякого дома, всякая вывеска означена и большая часть знакомых экипажей. Я рассматривал это с большим вниманием и воображал себе, что гуляю тут и что пора на почту обедать и поворотить в Морскую. Свистунов подарил это Ольге. Он очень знаком с Александром [то есть с зятем Булгакова]. Мы узнали тут коляску Фикельмон, в коей сидит она с Хитровой и двумя лакеями, сидящими сзади. Вчера, кроме Пушкина, был театр у Солдан, и вечер у Мельгунова и еще где-то. Вот какова Москва наша!

Александр. Москва, 2 марта 1831 года

Бедные Четвертинские в большом горе. У них умер сын прекрасный семнадцати лет, горячкою. Отец вне себя, а мать дня четыре, как родила. Напрасно муж ей объявил о потере сей, но невозможно было ему скрыть от жены несчастия сего. От этого и княгине Вяземской стало хуже. Всё беды на сем свете. Теперь, как нарочно, меня вызывали, был у меня несчастный Гордеев, экспедитор троицкий. Кажется, не миновать ему Уголовной палаты, то есть Сибири, за потерю казенных денег. Монахи троицкие внесли часть за него, но все-таки остается тысячи полторы, а где их взять? Ох, как сладко бы в такую минуту быть богачом! Вот минуты, кои ни с каким благополучием сравниться не могут. Нет ли, брат, какого-нибудь средства его спасти? Куда детей? Верно, не менее пяти. Горько его положение. Он как помешанный. И правительству мудрено его защищать; оно должно наказывать, напротив того, для примера другим, а то было бы поощрять неисправности. Сколько раздают денег, кои идут по кабакам, а эти спасли бы целую семью. Я думал его дух поддержать, да сам заплакал было.

Александр. Москва, 3 марта 1831 года

Я слышал уже от князя Александра Михайловича Урусова, что Болговскому дана лента. Я видел его в звезде у Пашковых, и он очень доволен; говорил мне: «Видно, граф А.А. в большом фаворе!» Странная это фраза, ибо знает тоже, что иначе я бы никогда не получил ленты.

Я знаю ваши большие сани с хвостом; бывало, у Александра Львовича Нарышкина надували иностранцев. Я помню, как баварского министра, который явился на гулянье в курточке в двух звездах, посадили на конец и славно вывалили в снег; он встал тотчас и, боясь остаться на дороге, пустился бежать за зимней колесницею.

Сказывают, что граф Орлов оставил Паниным только законную часть, а все благоприобретенное завещал внуку своему Давыдову, сыну Петра Львовича; он оканчивает учение свое в Эдинбурге.

Александр. Москва, 4 марта 1831 года

У вас идет Масленица, а у нас прошла. Немцы в сокрушении, и есть отчего: у актеров и так нет почти штанишек; радовались, что будет выручка в понедельник и вторник, театр полный, хотят зачинать, вдруг является актер и объявляет, что не будет театра. Говорят, что это последовало по настояниям Филарета. Отчего же немцам не веселиться на своей Масленице, как мы на нашей повеселились? И маскарада во вторник не было. Бедные немцы плачут. Ежели нет приказания из Петербурга, то мудрено было князю Дмитрию Владимировичу послушать Филарета.

Я успокоил Рушковского. Теперь ему лучше, но он, однако же, опускается. Добрый человек. Я приехал оттуда весел; склонив его к доброму делу, просил о Гордееве, рассказывал, как князь Репнин заплатил 24 тысячи за Козловского, который проиграл казенные деньги и должен был отправиться в Сибирь. Репнин не мог видеть такого зрелища и внес свои деньги. Рушковский то же делает для Гордеева; я его обнял несколько раз. Бог ему воздаст за то; такие черты услаждают душу. Сколько людей употребят 2000 рублей на обед один, или деньги поставят на карту, а предложи им выкупить несчастного от бесчестия и каторги! Дефицит точно еще не известен, собирают сведения; более 2000 рублей, верно, не будет, а Рушковский мне сказал: «Я могу дать до двух тысяч». Тогда я атакую графиню Васильеву и княгиню Екатерину Алексеевну: пусть они сделают остальное. Сладкий был для меня день вчера; боюсь сказать Гордееву, ибо дал слово Ивану Александровичу молчать, а может быть, несчастный не утерпит, пойдет броситься в ноги своего благодетеля.

Александр. Москва, 5 марта 1831 года

Я обедал давеча с Дишкою и Свистуновым в Английском клубе, который был наполнен вестью, что Варшава занята, что безмозглые поляки послали государю депутацию – поднести ему корону польскую, говоря, что его величеству, верно, приятнее будет получить ее от народа польского, нежели от Венского конгресса. Весть эта, конечно, ложная, но от поляков статься может такое сумасбродство. Смеялся я, читая их военные бюллетени в гамбургских газетах. Они в фанфаронстве перещеголяли и французов. По их счету, взято у нас до шестидесяти пушек. Не одни они куролесят, и в Италии начались проказы; только и покойна, что одна Россия.