Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Вот, брат, как служат! Медема на место Шредерово в Париж! Медем, который семь лет назад и в службе не был, да и до сих пор нигде не служил. Я помню, что начало его было 3-го секретаря в Вене (пустяк); но ему это мало показалось, не поехал в Вену, назначен 1-м в Грецию, и туда не поехал, прокатился в Варшаву с графом Нессельроде, за это и чин, и ключ, а теперь службу начинает первым в Европе секретарским постом, но зато он фон-Медем. Но ежели он такой орел и гений, то никто не вправе жаловаться; но для нас, служивших тяжело, непонятно должно быть, чтобы молодой человек в шесть или семь лет из ничего попал вдруг в советники посольства в Париж. Нет резону не быть ему министром через три года [63] Он и сделался им в Вене. Выше министра в посольстве – только сам посол. . Он у меня ничего не отнимает, стало быть, заставляют меня говорить одна справедливость и беспристрастие; но не думаю, чтобы Кокошкин порадовался своему перемещению. Но оставим это. Бенкендорфу по месту его идет быть членом Совета; я полагал, что он уже заседал там.

Александр. Москва, 4 февраля 1831 года

Как ни тяжел набор, а с радостью дать должно защитников чести государя и блага отечества. Два славных мира уже подписал государь, теперь надобно усмирить и безумных этих бунтовщиков. Здесь рассказывают, и дело сбыточное, что польский генерал передовых войск захотел, не знаю почему, видеть графа Дибича, который его к себе допустил. Поляк много ораторствовал и начал словами: «Что бы ни было, не должно забывать, ваше сиятельство, что мы братья!» – «Конечно, – отвечал Забалканский, – не забудьте, г-н генерал, что Каин и Авель были братья, чтобы не постигло вас проклятие Божие, оставя меня в живых». Ежели неправда, то хорошо, что выдумывают анекдоты подобного рода. Скоро узнаем что-нибудь важное. Журналы иностранные так любопытны, что я вчера, читая их, до двух часов не спал в постели.

Княгиня Вера Федоровна Вяземская, прибивая образ (велика нужда была самой это делать!), упала, ушиблась, была долго без чувств и выкинула. Поеду ее навестить и узнать правду. Она все отнекивалась, что брюхата, а ежели была брюхата, то непростительно лазить с таким дорогим грузом.

Александр. Москва, 5 февраля 1831 года

Я пьесу «Горе от ума» не очень люблю. Конечно, есть в ней ум, но читать ее приятнее, нежели видеть на сцене. Кто-то здесь сказал, что на гробнице Грибоедова следовало сделать надпись вместо эпитафии: «Горе от ума». И подлинно, погиб он от ума, разумеется, мнимого; ибо служить, в свете жить – не довольно одного ума.

С большим интересом ожидаю варшавских известий. Волков сказывал, что купцы имеют вести, что на царство избран князь Адам. Вот уж сущий калиф на час. Ежели и войдет на престол, то уж короноваться, верно, не успеет. Непонятно для меня ослепление его.

Волков бедный все жалуется на здоровье. Вчера, с тиком своим, должен был заняться разбором неприятной истории. Генерал Каблуков на бегу в санях с женою выехал из ряду; жандарм, не зная его (да хотя бы и знал, он же был в фуражке), велел его кучера поворотить в ряд. Каблуков стал браниться и наконец нагайкой ударил жандарма в лицо. Нельзя хладнокровно разбирать такие истории, особенно больному. Беда с этими господами генералами: все себе позволяют. Какой же дают они пример дисциплины солдатам? Я помню австрийского императора; бывало, в Пратере едет в колясочке, сам правит и никогда не выезжал из рядов, а следовал покойно за всеми, зато там и нечего делать полиции: всякий знает свои обязанности.

Я был вчера у Вяземских, княгиня очень была дурна третьего дня, встала ногами на детскую постель, которая провалилась; она не ушиблась так, как испугалась. Тотчас бы ей взять предосторожности, вместо того оделась, зашнуровалась, после чего выкинула и изошла было кровью, лежит в постели. Я нашел мужа очень встревоженного.

Александр. Москва, 14 февраля 1831 года

Вчера заезжал я к Вяземскому. Больная княгиня захотела меня видеть. Я испугался перемене, которую в ней нашел: точно мертвец лежит на кровати, худа, желта, бледна, глаз не видать, едва говорит; страшная перемена в ней последовала. Понимаю, что надобно по крайней мере шесть недель ей, чтобы оправиться.

Александр. Москва, 16 февраля 1831 года

Возился я все с бедным Корсаковым Иваном Николаевичем, который очень плох; нелегко было склонить его причаститься и исполнить долг христианский, и слава Богу, ибо после того впал в беспамятство. Жаль его! Окружен одними слугами своими. Можно бы сыну быть при нем и покоить его в глубокой этой старости, а он живет в дальней деревне вместо того. Теперь соборовали его маслом, но он все в забытьи; однако ноги, руки и все тело очень теплы. Я помню, что один раз он совсем было умирал; сделался ужасный пот, продолжавшийся почти целую ночь, он очнулся и жил с тех пор 16 лет. Дай Бог то же и теперь, но лета уже не те. Я нашел у него Михаила Михайловича Бороздина, Павла Александровича Рахманова, князя Четвертинского и Фавста. Вот и этот, как Северин Потоцкий, умирает на чужих руках. Видно, пошло на стариков, граф

Владимир Григорьевич Орлов очень плох; его также вчера исповедовали и причащали, и говорят, что нет надежды, а Рахманов сказывал, что Василий Сергеевич Шереметев умер где-то в деревне. Как бы не сказали смерти, указывая на Юсупова: «Прикладывайся, пали!»

В городе опять начали поговаривать, что Пушкина свадьба расходится; это скоро должно открыться: середа последний день, в который можно венчать. Невеста, сказывают, нездорова. Он был на балу у наших, отличался, танцевал, после ужина скрылся. «Где Пушкин?» – я спросил, а Гриша Корсаков серьезно отвечал: «Он же был тут весь вечер, а теперь пошел к своей невесте». Хорош визит в 5 часов утра и к больной! Нечего ждать хорошего, кажется; я думаю, что не для нее одной, но и для него лучше бы было, кабы свадьба разошлась.

Александр. Москва, 17 февраля 1831 года

Иван Николаевич Корсаков скончался вчера в восемь часов вечера, почти при мне. Мы полагали его в забытьи и сидели в другой комнате; но камердинер его, войдя в спальню, нашел его умершим. Я потерял в нем друга, который часто мне в нуждах моих помогал. Он сроду зла никому не сделал, я думаю, а много делал добра. Натура была у него каменная, и хотя умер 76 лет, мог бы долго еще жить, но был упрям, не слушался докторов, простудил сильно голову, не хотел поставить шпанскую муху и пиявки, говоря: «Лучше умру!» Все это сделал, но две недели позже, и пользы той уже не было. Слава Богу, что умер христианином. После исповеди и причастия он потерял уже память и не говорил уже. Пожил, поцарствовал даже [64] Намек на то, что Корсаков был некогда любимцем Екатерины Великой, которая называет его, в письмах к Гримму, Пирром, царем Эпирским и которой он скоро изменил, сблизившись с графиней Строгановой (урожд. Трубецкой). ; но больно в такие лета не умереть на руках своих ближних, это напоминает мне Северина Потоцкого. Еще больнее было видеть полицию, которая начала тотчас запечатывать дом. Сие потребовал М.И.Бороздин. Сына Ивана Николаевича, Ладомирского, здесь нет; послали эстафету в Могилев, но скоро ли прибудет? Не без раздоров будет. Ладомирский не в праве наследовать, разве есть завещание в его пользу, а не то смоленские Корсаковы вступятся.