Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Скоро вышел государь, спрашивал об Ольге и Косте, о посещении пансиона. Потом начались игры. Катя говорит, что не помнит, чтобы когда-нибудь так веселилась: играли в «Жив, жив курилка», в «Мышку и кошку», в жгуты даже. Катя дала жгут императрице; она начала бить государя, который был ее соседом, а государь остановился и, прини мая побои, сказал серьезно очень: «Господа, вы все свидетели, какая у меня жена; она меня бьет без милосердия, могу ли я жить с нею?» Все так и хохотали, а государыня и смеялась, и била со всей мочи. Много делали фарсов с Юсуповым. Головкин был очень любезен. Вышел его фант быть оракулом, покрыли его шалью, и он очень смешил всех, трогавших его. Когда дошло до государя, то его величество тронул ему пальцем нос. Головкин сказал: «О, этого всю жизнь будут водить за нос!» Невольно все захохотали, а государь сказал: «Но это невыносимо; меня колотят, мне говорят, что будут меня за нос водить». – «Да, сударь, – прибавила императрица, – это буду я».

Катенька целое утро нам все рассказывала, что происходило и какие были там свобода и веселие. Государя давно не видали столь веселым, как в этот вечер. Кате досталось творить милостыню с Орловым, то есть все, что ей дадут, передавать другим. Императрица дала ей плюшку; надобно было передать это Орлову. Она было тихонько это исполнила. Но государь сказал: «Я протестую, моя жена сильнее колотила». Но беда была, как княжна Урусова поцеловала Катю, та стала в тупик, Орлов поцеловал у нее руку, тогда и она отдала свой поцелуй. Фанты вынимал князь Петр Михайлович; но это делалось с маленьким жульничеством. Жаль, что нельзя тебе подробно рассказать, но не стало бы бумаги. Во весь этот вечер их величества чрезвычайно ласкали Катю, которая в совершенном восхищении, да и есть от чего.

Жуковский сказал мне вчера ужаснейшую весть, что Каподистрия греками убит. Экие изверги! Но государь еще надеялся, что это неправда. Дай Бог! Меня сразило это известие. Дашков приехал вчера.

Александр. Москва, 3 ноября 1831 года

О Ермолове не слышно еще ничего. Уж, верно, не для того приняли его в службу опять, чтобы только числиться в армии: такой человек долго праздным оставлен не будет, а много говорят о Варшаве. Да его куда хочешь! Я помню, что Каподистрия желал его видеть послом в Царьграде. Не выходит у меня из головы Каподистрия.

Сегодня Тургенев дежурный в Собрании по камергерству. Я боюсь, что он будет путать, шаль императрица или хвосты потеряет, никого не отыщет. Я, быв у него, не застал; писал ему, чтобы заехал ко мне, чтобы дать ему записку особ, кои удостаиваются танцевать польские с императрицею. Она часто изволит спрашивать: «Чья теперь очередь?» Или: «Осталось ли мне еще с кем танцевать?» Не могу его добиться: все у своей Бухариной или у сестер Солдан. Чудак! Смеется над другими, философствует, либеральничает, а между тем ездил хлопотать, чтобы нарядили его на дежурство. Вот так-то все делается в свете. Он куры строит и Катеньке, и вздумал ревновать ее, к кому же? К Долгорукову. Умора! Они сговорились его бесить. Намедни Долгоруков стал прощаться у Пашковых ехать домой, Катенька удерживала его и сказала при Тургеневе: «Ежели вы уедете, мой милый, я попрошу папа, чтобы тоже уехать». – «Право, нехорошо, – сказал Тургенев, – я принужден буду сказать это маменьке вашей». Катенька ну хохотать, а он – сердиться серьезно. Состарился он телом, и порядочно, но такой же ветреный, легковерный.

Александр. Москва, 4 ноября 1831 года

Вчерашнее собрание было очень, даже слишком многолюдно. Жара была нестерпимая, все кидались туда, где были их величества, и цесаревич, коего впервые видит публика, возбуждал особенно любопытство и радость всех. На всех лицах, смотревших ему прямо в глаза, изображался восторг; дамы как бы невольно кричали везде, где он проходил, и громко: «Ах ты, ангел Божий! Красавец!» Он часто прогуливался по коридорам, кои вокруг залы, ибо там было свежее; тут все сидели купцы, с коими он всякий раз перекланивался.

Была работа старшинам отгонять всех и расширять круг, где танцевали; но надобно было всякую минуту возобновлять штурм этот; иные слушаются, но другие, особенно дамы, ругаются и не слушают, чему и сам государь был несколько раз свидетелем. Кроме польских, императрица и наследник танцевали только французскую кадриль. Его высочество уехал в 11 часов. Был приготовлен ужин, к коему приглашены были по высочайшей воле княгиня Голицына, Мухановы, он и она, графиня Зубова, фрейлины Моден и Урусова, княгиня Барятинская, князь Петр Михайлович, князь Дмитрий Владимирович, граф Толстой, Чернышев, Бенкендорф, князь Сергей Михайлович, князь Сергей Иванович Гагарин, граф Головкин и Обольянинов; но государь с императрицею изволили уехать до ужина вдруг. Ее величество несколько раз говорила: «Невозможно дышать!» Государь был в мундире полка графа Палена (кажется, Сумской гусарский), а наследник – в казацком. Преждевременный отъезд их величеств лишил Писарева, Сталя и меня счастия танцевать с ее величеством; прочие старшины танцевали. После государя и все вдруг уехали, кроме тех, кои ужинали.

Не знаю, по какому праву П.П.Гагарин посадил свою семью, родственников, Щербатовых и проч. за стол, который был приготовлен для ее величества. За ужин все платят; теперь вопрос, платили ли дамы сии за царский ужин? Вероятно, нет; так почему же они ели даром, а другие нет? У князя Владимира Голицына была большая схватка по этому случаю; меня не было уже тут. Вообще Гагарин очень умничает. Мы все условились быть в белом, а он один приехал в черных штанах и чулках. Что это за траур, когда дело идет о бале для царской фамилии! Когда были мы у наследника для зова, Гагарин сунулся вперед и заговорил именем всех нас, тогда как князь Урусов, Волков старее его. Ему был, однако же, нос. В то собрание жена его не была приглашена, сама села за императрицын стол, по какому праву? Были тут и другие жены старшин и сенаторши. Зато в списке вчерашнем не была она помещена; но польки все дерзки.

Я читал в «Журналь де деба» трогательное письмо Эйнарда о Каподистрии. Кому не скажешь, все с ужасом слышат весть эту. Вот мученик, и праведный! Изверги узнают поздно, кого они лишились. Чего не посвятил он отечеству своему? Состояние целое, здоровье, покой! Вот благодарность за то, что он пил столько лет горькую чашу для неблагодарной Греции. Она не заслуживает независимости и свободы. Охолодеет участие к грекам всех добрых людей и правительств. Турки будут торжествовать. У нас в семье такое уныние, что я не могу тебе описать. Кому бы жить, ежели не сему умному, добродетельному человеку?

Александр. Москва, 5 ноября 1831 года

Вчерашние живые картины не все удались. Прошлого года все это было лучше и великолепнее; все вспоминали о нашем русском табло, в коем было более двадцати фигур, а Катенька и Ольга прелестны в сарафанах. Княгиня Татьяна Васильевна совестилась нас просить, а мы бы устроили как-нибудь, ибо костюмы существуют. Всех табло было шесть, два больших в середине, да четыре боковых; молодая Дадьянова, урожденная Мосолова, была прелестна Сибиллою, одета славно и освещена очень хорошо. Князь Петр Михайлович очень зарился на нее. Я сказал ему, что глупа; но он говорит, что тем лучше, а то нехорошо, что муж ревнив; а по-моему, тем-то и лучше. Есть ли что ревнивее сицилианцев, а все с рогами.