Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Александр. Москва, 31 августа 1829 года

Мое предчувствие меня не обмануло. Поздравляю тебя с табакеркою, с бесценным для русских именем; взглянул бы на нее, а там обнял бы тебя. Стало, труды твои одобрены, а их было немало. Нет сомнений, что комитет, в коем князь почти главное действующее лицо, одобрит все ваши предположения. Мы все очень порадовались царской милости, тебе оказанной; жена и дети, даже и люди все тебя поздравляют, а Пашка, видя, что так горячо о тебе говорят, сказал мне также: «Папа! Папа! Кланятисъ дяденьке от меня!».

Из армии известия хороши, но давно что-то нет ничего; все ожидают занятия Адрианополя. Дай Бог мира, конечно; но я в душе моей желаю, чтобы мы заняли Царьград, хоть на самое короткое время. Пусть скажет история: Александр занял Париж, а Николай – Царьград. Это будет важнейшее событие. Иные говорят: а англичане? Да как корабли могут помешать сухопутному войску занять эту столицу? Они могут сжечь флот наш, да и то Бог знает. Русские воспалены таким геройством, что военные эти торговцы во всяком матросе нашем найдут Казарского. Да и к чему повел бы такой алжирский поступок против нас? Время так коротко, и все так быстро идет, что англичанам некогда решиться на что-нибудь, инструкций ожидать из Лондона долго, а нет у них другого Нельсона, который взял бы на себя страшную ответственность. Я думаю, что никто и ничто нам не помешает быть в Царьграде, ежели подлинно Махмуд горячится, то есть дурачится и не поддается ни на какие условия. Так 22-го [22 августа – день коронования Николая Павловича] не было почти ничего, но для нас было все, что мы бы желать могли; разве только зачем твоя табакерка не такой цены, как имел Ростопчин покойный от австрийского императора, оцененная в 75 тысяч рублей?! [Во время суворовского итальянского похода.]

Как я был поражен! Приезжаю к Потоцкому [граф Северин Осипович Потоцкий, член Государственного совета, попечитель Харьковского учебного округа], нахожу вместо него доктора Иенихена и камердинера графского в слезах. Что такое? Два дня, как граф не говорит. Пошел я за ширмы, лежит точно мертвец, глаза кое-как открывает, но меня не узнал. Третьего дня еще был он у Луниной, но недолго, невесел воротился домой, лег, и камердинер говорит, что после того не слыхал он уже его голоса; не вздыхает, не жалуется, иной раз кашляет, отворачивается, когда предлагают ему лекарство. Надобно бы взять какие-нибудь меры. За Шульгиным я послал. В ожидании его беру перо и здесь же, чтобы не терять напрасно время, пишу к тебе за столом бедного больного. Надобно бы подумать и о священнике, и о вещах и деньгах, ежели есть. Иенихен говорит, что кризиса никакого ждать нельзя: «Он угаснет, как свеча, но даже ежели ему суждено прожить еще некоторое время, его существование будет только маразмом». Жаль его очень. Я боюсь, что будущее мое письмо тебе возвестит, что его не стало уже. Я опять к нему вошел, и он кивнул мне головою, как бы говоря здравствуй , но ничего не сказал мне, а видно, что узнал меня. Он так слаб, что не может согнать мух, кои садятся ему на лицо, глаза тусклы, рот полуоткрыт всегда. Мне кажется, что надобно бы предупредить его сына. На столе нахожу зачатый им проект мемуара для графа Нессельроде о турецких делах и особенно о Валахии и Молдавии. Он мне об этом говорил раза два, и что хочет написать мемуар для графа; это последние строки его пера. Я взял это и посылаю тебе, ибо уверен, что продолжения не будет.

Шульгин приехал; я разобрал при нем бумаги и книжки, в коих нашел билеты ломбардные и Коммерческого банка, суммою на 50 или 60 тысяч, кроме наличных денег, коих немного было, и мешок с новыми целковыми рублями; все это и письма, и бумаги я запер и запечатал. Полиции (между нами) это не очень было приятно: она бы тут могла поживиться. Больно видеть этого богача, старика, знатного человека, умирающего в трактире на чужих руках! Его камердинер плачет; кажется, предан ему, 15 лет ему служит, немудрено. Нашел я портреты графские гравированные, я себе один присвоил и надеюсь, что сын не посетует на меня за это; зато сохранил я ему в целости всю часть наследства, которая была здесь. За духовником послал я, но его не дождался, боясь опоздать на почту; опять туда еду сию минуту. В случае несчастья – полагаю, что надобно бальзамировать тело, поставить, отпев, в церковный погреб, а там сын решит, где его похоронить, как знает; может быть, граф желал быть положенным в Севериновке или другом месте. Все это меня очень перевернуло, но я рад, что вовремя сюда приехал, чтобы устроить все.

Александр. Москва, 2 сентября 1829 года

Бедный Потоцкий еще дышит, – это все, что можно о нем сказать; но между тем мы не упускаем ничего: всякий день три консилиума, и делается все, что можно: но тщетно. Глаза у него всегда заперты со вчерашнего вечера. Вчера, видя, что он открыл глаза и всматривался в нас, я велел его камердинеру сказать: «Пан Лев пришел». Он на меня посмотрел, но без всякой радости, и впал опять в прежнее положение. Католический священник, поляк, совершил над ним соборование. Это большое несчастье, что сей мозговой паралич разбил его так внезапно; он мог бы, несмотря на агонию, сохранить рассудок и речь, а вот уже три дня, как существует без всякой умственной деятельности и живет только потому, что дышит. Я не могу видеть его без крайнего страдания и прихожу к нему три-четыре раза в день. От него я и пишу тебе в эту минуту, чтобы не терять времени. Врачи должны прибыть с минуты на минуту.

Вчера уехал Закревский в 12 часов, а не в одиннадцать, как было положено; он поджидал все мое письмо от тебя, чтобы узнать, нет ли чего нового, особенно из армии, как будто предчувствовал хорошие вести. Так как Рушковский всегда мешкает, то я написал ему записку, что жду у Закревского твоего письма и прошу скорее прислать, но плут почт-директор сделал то, что я сам бы сделал, то есть сам явился на Три Горы с лицом торжествующим. «Что такое?» – «Вы не знаете?» – «Нет! Да что такое, Иван Александрович?» – «А!!! Я вам не скажу, вот ефто-то, где Арсений Андреевич?» – «Сейчас придет, да что такое?» – «Нет, дайте ему прийти». Я побежал за Арсением Андреевичем, он был наверху, притащил его, и тогда Рушковский возвестил нам взятие Андрианополя и подал прибавление к «Инвалиду», которое Закревский прочел нам вслух. «Давайте шампанское!» – закричал хозяин. «А где же мои письма?» – «А! Да я послал их к вам!» – Надобно было за ними посылать.

Ай да наши! Один берет второстольный город Эрзерум в Азии, а другой – такой же в Европе. Славная весть. Что будет делать визирь в Шумле, да и пан султан в Стамбуле? У Закревского был Чертков, просил отдать ему печатную реляцию. Ну как отдать? Отдал, а тесть будет бранить, что не ему.