Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Вчера был я в нашем персидском дворце; все там исправно, принялись теперь за печи. Пристав, провожавший подарки шаха к нашему государю, был в доме и дивился его великолепию и вкусу. Соврали: не шестнадцать, а пять подвод везутся в Петербург; подарки очень богаты; оных, сказывают, на миллион 300 тысяч и 80 орденов, кои Хозрев должен раздать с согласия нашего государя. Хоть бы принчик дал мне звезду миллиона в два, не худо бы было, впрочем, можно и на половине помириться; однако же шутки в сторону, обидно будет, ежели даст маленький крест, который на его докторе и на многих поручиках.

Греки здесь ужасно раззадорились. В кофейных домах пируют, целуются с проходящими, уверяя, что Царьград занят нашими и что Дибич послал отряд взять Иерусалим, буде султан не подпишет тотчас мир и не обратит Св. Софию в православный храм. Вот у нас как! Знай наших греков!

Письмо от Жуковского; спасибо ему, что комиссию мою исполнил; требует от меня, что прислать Линдроту [литографу], перстень или часы; всего лучше – узнать от самого литографа это, к коему теперь я еду. То-то мой немец обрадуется! Может быть, и принчик подарит ему что-нибудь, но Ренненкампф не так любезен, как певец во стане…

В «Инвалиде» нашел я свежие известия из армии. Вообрази, что греки даже третьего дня знали о взятии Бургаса, и вышло – правда. Как бы не подтвердилось и взятие Царьграда; но быть не может, и отправлением от султана чиновников к графу Дибичу для мира остановится стремление армии к общей нашей с тобою родине. Султану только и остается спасать, что Царырад. Ох жаль, жаль, ежели не будут наши в Стамбуле. Меня это даже огорчает! Что бы султану еще неделю поупрямиться?

Александр. Москва, 7 сентября 1829 года

Каков же мой Хозрев, славные дает обеды, а все это мое воспитание. Я пишу это и Жуковскому шутя и говорю, чтобы берегся, чтобы слава обо мне не провела меня на места Жуковского и Мердера.

Александр. Москва, 9 сентября 1829 года

Костя у нас погостил субботу и воскресенье, а сегодня отвез я его сам в пансион; плохо еще привыкает, здесь потяжелее Царского Села: там было семь часов ученья и пять отдыха, а здесь – 10 часов ученья и два отдыха. Вообще здесь больше строгости, нежели там, и надзор лучше.

У нас сломали полы, и вообрази, что под гостиною нашли мертвую собаку; понять нельзя, как она туда зайти могла: ни ходу, ни окон, отдушин нет. Удивительно, как не было запаху, но это верно бы показалось со временем. Как бы скучно было зимою ломать полы. Твой флигелек хоть куда. Право, приезжайте сюда праздновать мир. Я имею от Щербинина известия очень свежие о Царьграде. Махмуд не так-то глуп полагаться на великодушие нашего государя, он отомщает над своими подданными за победы русских, начались опять казни в Царьграде. Как бы не дошло до христиан?

Всеволожский Никита, что женат на Хованской, пресмешной и приятный для общества, славно играет комедию. Он подарил Наташе свой портрет, сделанный глухонемым и очень похожий.

Александр. Москва, 10 сентября 1829 года

С Потоцкого церемонии возвращаюсь сию минуту. Почти три часа. Спасибо почтальону, что дождался меня с письмом твоим от 6-го. Ему вручаю сии строки, авось-либо Рушковский почты не отправил еще. Хорошо, что послушал меня князь Дмитрий Владимирович и звал сам; на его зов явилось много сенаторов, генералов; комендант, обер-полицмейстер и проч. были тут. Князь Дмитрий Владимирович не только приехал, но и провожал тело, посадил меня с собою в карету свою, и мы все болтали, разумеется, о турецкой войне. Катафалк был нарядный, подушки с орденами несли сенатские чиновники, за колесницею с гробом ехала карета покойного цугом и обитая черным сукном, на улицах и у окон было множество народу. Я возвратился оттуда с Фавстом. После заупокойной обедни тело положили в другой гроб, свинцовый, и поместили в погреб, где оно и останется до решения графа Льва. Все было очень славно для такой бедной церкви. Графу Льву надобно будет сделать что-нибудь для сего бедного прихода. Это станет вечным воспоминанием, коим он почтит память отца своего.

Александр. Москва, 11 сентября 1829 года

Движение к Родосту иной цели иметь не могло, как занятие Дарданелл; это было бы великое дело, ключ Турции: тогда Махмуд был бы точно как камергер без ключа. У меня такая мысль: ежели бы положено было, например, 200 тысяч миллионов взять с султана, я бы 50 миллионов ему уступил с тем, что ты построй себе мечеть, пожалуй, великолепнее Софийского собора, а этот обрати в православный собор по-прежнему; пусть сии два собора остаются памятником этой войны, пусть напоминают, что надобно жить в ладу и сохранять вечный мир. Султан прогуливается с Магометовым знаменем, но турки, кажется, равнодушны к прогулкам его. Война эта не будет никогда национальною, как у нас или в Испании. Бог всегда за правое дело.

О флигель-адъютанте Урусове слышал я вчера от отца самого на похоронах Потоцкого. Он, кажется, очень рад этому.

Да, конечно! Меншиково выздоровление есть вещь весьма удивительная: быть раненным ядром и не умереть! Рушковский что-то нездоров. Хотел ванну взять сегодня. Мне кажется, что свадьба Бобринского с Соковниной что-то холодает; как полужених, он странно себя ведет, еще намедни замешался в какую-то историю в театре; говорят (ибо меня не было в театре), что он и Потемкин приехали в театр пьяные, сидели на шляпах, кидали яблоки в разные стороны, даже на сцену. Странную ведет он вообще жизнь, всякий день обедает в трактире у Яра, а вечером в клубе или театре; нигде более его не видать.

Александр. Семердино, 15 сентября 1829 года

Жаль, что султан дурачится и казнит немилосердно, – во-первых, по человечеству, а потом, ежели будет так продолжать, так чтобы не озлобил народ до того, что и его самого удавят. Страшно подумать, какая бы вышла тогда каша между европейскими державами, не могли бы ни в чем согласиться; и для того, как русский, желаю, чтобы мы заняли скорее Царьград и особенно Дарданеллы, тогда наш голос будет первый. Но Дибич столько показал решимости, осторожности и ума, что и тут устроит все к лучшему.

Александр. Семердино, 20 сентября 1829 года

Ехал я обедать к Брокеру вчера на беговых дрожках; на дороге встречаю дворника Сергея, едущего с письмом из Москвы. Стой! Давай письмо. Одолело нетерпение: распечатываю пакеты, первый, разумеется, Рушковского. «Было предначертано свыше, – говорит он, – чтобы именно мне надлежало возвестить вам о мире, Одесса его уже отпраздновала», – и проч. Умеря свое нетерпение радостными сими строками и продолжая свое путешествие, спросил у Сергея, что нового в Москве. «Да что, батюшка, – мир с туркою!» – «Врешь?» – «Право-с, все так говорят, в Москве такая радость! На почтовом дворе так сказывали, что нашим достанется 1000 кораблей золота, да 1000 кораблей серебра». Ни больше ни меньше. Ну, брат, славное известие! Миру какому быть, ежели не такому славному, как и сама кампания. Мир на барабане и где – в Адрианополе! Заметь число 2 сентября , день памятный для москвичей, особенно для меня, бывшего в полону: 2 сентября вступили французы в Москву, и странно то, что и теперь, после 17 лет, 2 сентября выпадает опять на понедельник, как в 12-м году; тогда нашу брали столицу древнюю, а теперь мы в древней столице турецкой славный заключаем мир. Ура!