Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Вообрази себе, что эта сумасбродная гага, сестра Гриши Гагарина, вдова пятидесяти лет с лишком, с сорока или пятьюдесятью тысячами дохода, вышла замуж за мальчишку двадцати пяти лет, какого-то учителя русского, именем Доброклонский. Охота лишаться своей свободы; тот взял хотя б шкатулку, или надежду ее кинуть, обобрав прежде старушку-женушку.

Александр. Москва, 21 октября 1829 года

В субботу увидел я вдруг французского друга, – кого же? Ланжерона! Все тот же, не переменился, только лицо стало покраснее. Дистракции те же; встретив меня в партере, первое слово было: «А что поделывает Константин?» После, увидев меня у тестя на вечере, подошел здороваться, как будто видит в первый раз: «Здравствуй, здравствуй!» А после того как пожал мне руку, добавил, смеясь: «Поздравляю тебя от всего сердца, ты прикоснулся к зачумленному, теперь и у тебя чума, иди передать ее семейству твоему; это не мешает отправляться в рай». Князь Дмитрий Владимирович рассказывал мне, что он и с ним сделал ту же фарсу. Сегодня собирался к вам отправиться. Он с женою, но я ее не видал.

Александр. Москва, 25 октября 1829 года

Принц Хозрев-Мирза прибыл сюда благополучно вчера в шесть часов вечера. Я обедал у княгини Бобринской. Только что принялись было за устрицы (сегодня первые привезли), входит человек: пожалуйте в дом, принц приехал! Это было невозможно, однако же надобно было вскочить со стола и уехать. Скачу в недоумении. Вышло, что это приехал Ренненкампф, к коему я побежал. Он одевался ехать к Голицыну и к коменданту, порассказал, что понужнее, хвалил ужасно Цицкина, коего увозят они до Тифлиса. Узнав от него, что принц спал в Подсолнечной и намеревался обедать в Черной Грязи, я поехал (благо близко) опять к Бобринской и кончил весело обед. Тут были Вяземский, Ломоносов, графиня с двумя сыновьями и невесткою.

После обеда пьем кофей, – опять за мною! Не опять ли вздор? Это была эстафета, которую я ожидал из Черной Грязи, и подлинно, с полчаса после явился и принц; я только что успел одеться в мундир. Я встретил его у лестницы. На лице его было видно непритворное удовольствие меня видеть, он пожал мне руку и, держа ее, вошел на лестницу. Вверху ожидали его губернатор, обер-полицмейстер, дивизионный начальник с рапортами. Вошли в гостиную. Принц принимал ординарцев и вестовых, потом всем откланялся и вошел в кабинет, сделал мне знак следовать за ним. Говорил во все время, что пил чай, как доволен, что опять в Москве, как ему этот дом нравится, что видел тебя, о жене и детях спрашивал, благодарил за литографию въезда его торжественного, спрашивал, получил ли я его ответ, который я не получал (надобно будет узнать, куда он девался). Свита его стала расходиться, а он начал распечатывать письма, полученные из Персии; я хотел тоже выйти, он сказал: останьтесь!

Скоро явился князь Дмитрий Владимирович, коему вышел он навстречу в другую комнату, повел его, держа за руку, в кабинет, посадил его на диване по правую сторону, меня – по левую. Шаумбург стоял перед ним, более не было никого, и начался разговор, продолжавшийся часа полтора. Хозрев рассказывал о Петербурге, говорил о государе с восхищением, о всей царской фамилии, о всех придворных, о впечатлениях, произведенных всяким над ним, с большою все откровенностью, о дамах: Алина очень любезна, Заеадовская очень красива. Удивился я, что Урусова добра, не красива, Потоцкий толст, вежлив, забавен (то есть весел), Голицын (твой) лукав, добр, Кочубей лучше , и проч., разбирал дипломатический корпус, хвалил Фикельмона и Мортимера, а английского не любит; кончил все опять похвалами о государе и прибавил, положа руку на сердце: «Не от того, что говорю вам, но по совести государь ваш всех превосходит своими редкими качествами и добротою». Говорил он также о красоте Петербурга, о том, что видел там, что очень его пленила маленькая великая княжна, которая все сама говорила и не дала ему ничего сказать, и наконец, очень мило сняв перчаточку свою, подала ему целовать ручку. Изъявлял радость свою, что случился в Петербурге во время получения известия радостного о мире. На вопрос князя Дмитрия Владимировича, долго ли пробудет в Москве, отвечал: «Ежели бы от меня зависело, я бы остался долго – навсегда», – и засмеялся.

Князь сказал, что надобно ему отдохнуть и здоровье свое поправить; на это он очень мило отвечал: «Чтобы оставаться здесь, я всегда буду здоров, а когда ехать, я всегда буду болен». Как князь поехал, он опять его проводил до гостиной, воротился в кабинет, пожал мне руку и сказал: «Спокойной ночи». Сим кончился этот день. Я не могу нахвалиться ласкою принца.

Меня просил тесть, и я сказал его высочеству, что тесть мой желает быть ему представлен; он отвечал, что желает короче узнать всю мою семью. Я нашел его несколько бледным и похудевшим.

Александр. Москва, 26 октября 1829 года

Обед был вчера препродолжительный у князя Дмитрия Владимировича и довольно скучный. Чтобы пользоваться хорошенько обществом Гумбольдта, надобно бы только человек 10-12, а тут было 60. Князь звал весь университет, всех профессоров; но они его не видали, а паче он их в этой толпе. Я сидел возле Мирзы-Массуда, и все говорили о Петербурге. Был тут также англичанин какой-то, очень странный, обросший бородою и бакенбардами, рекомендованный князю Дмитрию Владимировичу Смирновым из Лондона. Только англичанам позволено быть такими свиньями: все мы были наряжены в параде, хотя и не в мундире, а этот чудак явился в сюртуке, застегнутый до бороды, как будто холодно в комнате. Он исходил пешком все святые места, жилища древних патриархов и, кажется, теперь отправляется пешком по России; их двое, и они служат друг другу камердинерами. В Лондоне выйти на улицу в мундире – закидают грязью, а сами они вот что себе позволяют. Не люблю я вообще этих Джон-Булев.

Сегодня обед для Гумбольдта у Юсупова, а ввечеру Лодеровское подписное угощение для него же; но я не попаду, вероятно, ибо принц собирался во французский театр. Завтра представление тех, кои его еще не видали; тут будет и Фавст наш, а ввечеру у князя Дмитрия Владимировича Хозрев будет слушать Фильда. Бобринскую убедил я дать вечер в пятницу, а к тестю – в ту субботу; он в восхищении и пишет Наташе, чтобы она явилась непременно с детьми, да и мне хочется, чтобы они были. Родофиникин дал мне еще комиссию: дело идет о пересылке вещей персидского посольства через Астрахань за Каспийское море. Здесь, конечно, лучше это устроить можно, нежели в Петербурге. Постараюсь исполнить как можно лучше волю министрову и буду писать Родофиникину в понедельник.

Александр. Москва, 28 октября 1829 года

Не знаю, как мне сегодня разделиться. Надобно ехать с принцем слушать славные часы у Лухманова, а надобно также быть в Архиве, где будет Гумбольдт, и почти в одно время. В Архиве только покажусь и уеду. Жаль, что расстояния так велики между сими местами и что погода прескверная. Вчера был вечер очень приятный у князя Дмитрия Владимировича. Принц мой был во всем своем блеске: государева пожалованья перо на шапке, только так высоко, что, едучи в карете, он должен был сидеть все нагнувшись, орден Андреевский, браслеты шаха, кинжал Аббаса-Мирзы, все это бриллиантовое. Фильд играл, потом пела Бартенева дочь, у которой прекрасный голос, очень принцу понравившийся, играла Озерова молодая на фортепиано, и эта мастерица. Вообрази, что Лазарев до того сам мучил свиту персидскую, что заставили его жену, а твою красавицу, также петь. Только она своим романсом «Солдат и полководец» не отличилась; ее дело, видно, и не петь, и не говорить. Принц ужинал тут, потом в боковой комнате курил и уехал очень доволен во втором часу домой.