Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Не могу выразить тебе, любезнейший брат, сколь много я тронут всеми милостями великого князя. Я тебе писал, кажется, что он сам изволил вспомнить о Косте и пенял мне, что я не привезу его к нему. Вчера, по уведомлению Анненкова, явились мы к его высочеству в 8 часов вечера. Камердинер, видя, что мы скучаем одни ждать, засветил бильярд, и мы сыграли три партии в бильярд. Его высочество нашел, что Костя очень вырос: немудрено – в шесть лет, что он его не видал.

Великий князь позвал меня в кабинет и Анненкова. Костя остался в зале. «А где же мой гость? – сказал великий князь. – Константин Александрович, пожалуй сюда, положи шляпу, садись и рассказывай мне», – и начались разные расспросы и воспоминания о Царском Селе.

Подали чай. Начать хотели с его высочества, но он чашки не взял, указал камердинеру на меня, после сего сам изволил подать мне сигарку. Разговор продолжался до одиннадцати часов; была речь о Наполеоне, о войнах с ним, о последней турецкой, о Браилове, Варне, о Пажеском корпусе и шалостях, кои там были, о воспитании вообще, о французских делах; вычислял его высочество хороших офицеров, кои в гвардии, и проч. Увидев, что время подходит для великого князя почивать, я сам встал, чтобы ехать. Откланиваясь, пожал руку мне, говоря: «Спасибо, что разделил мое уединение». Потом звал нас на воскресенье к себе.

Костя по сие время вне себя от радости. Одно твердит: «Я, мальчишка, сидел в кабинете у великого князя, пил чай с его высочеством, зван к нему еще раз! Мне кажется, я бы скорее умер, чем ослушаться или провиниться против такого начальника». Как он милостив и добр! Великий князь спрашивал у Кости, где он желает служить. «Где велят родители», – отвечал он. «Это так, – отвечал великий князь, – но куда у тебя желание?» – «В военную службу!» Великий князь ничего не сказал тут, но после мне говорил одному: «К чему мешать его склонностям? Поверь мне, милый, пускай делается военным; ведь всегда есть возможность вернуться и к статской службе. Доверь его мне, через два-три года он сможет служить». Великий князь меня поколебал многими резонами. Не скажу Косте, но между тем надобно будет подумать об этом.

Надобно было видеть, с каким восхищением Костя рассказывал матери и сестрам свои похождения. Сегодня вошел рано. Что такое? «У меня просьба, папенька, до вас». – «Что такое?» – «Не пишите ничего дяденьке о визите нашем». – «Зачем?» – «Я пойду писать и все ему подробно опишу; пусть от меня первого узнает». Несмотря на обещание, пишу тебе, как было все, не полагаясь слишком на терпение Костино. Я, право, не знаю, как заслужить все милости великого князя; стараюсь держать себя в должном отдалении, но он своими ласками все более меня сближает к себе. Прощаясь, жал руку и сказал: «Благодарю тебя, милый, что разделил мое уединение, приходи завтра смотреть на экзерсисы гусаров, это будет красиво; да и дамы твои не захотят ли прийти? А после приходи ко мне, у меня будут, верно, известия из Парижа». Поэтому остаюсь я здесь еще сегодня, а завтра отвезу своих в Семердино, в пятницу ворочусь сюда с Костею, чтобы в воскресенье быть на празднике у его высочества.

Александр. Москва, 13 августа 1830 года

Вчера Долгоруков приготовил нам славных верховых лошадей, мы поехали втроем с Костею в карете. У Петровского дворца ждали нас лошади, и мы сели верхом смотреть на гусарские маневры. Великий князь, увидев меня, велел к себе подъехать, спрашивал, тут ли Костя, я указал. Множество было народу и дам.

Александр. Москва, 18 августа 1830 года

Теперь надобно мне тебе рассказать, как было все у великого князя. Точно был дождь, и Долгорукова карета очень была кстати. Приехав туда в шесть часов, мы нашли там только коменданта с сынком и Николая Ивановича Демидова; там наехали: Сергей Ильич Муханов, князь Дмитрий Владимирович и князь Сергей Михайлович Голицыны, генерал-адъютант Чичерин, Башилов, полковник Лаптев с сыном, Шереметев с двумя пажиками, Ланжерон, Иван Алекс. Нарышкин; там в 22 каретах четырехместных привезли кадетов, поставили в залу. Великий князь занят был бумагами и долго не выходил. Костю потрепал по плечу, спрашивал о деревне, о сестрах. Потчевали чаем, мороженым, фруктами. В десятом часу зажгли прекрасный фейерверк; да виноват! Прежде резвились в саду, бегали взапуски; но дело не шло на лад, и великий князь сказал Косте: «Ты, верно, брат, мастер этого дела; вступись, выучи кадетов, они плохо знают эту игру; шляпа тебе мешает, вели дать себе фуражку». И подлинно, Костя славно все устроил, и пошло беганье. После фейерверка распустили кадетов, на коих не может нарадоваться великий князь. Мне говорил он не уезжать, но я Косте велел откланяться, благодарить его высочество. Ему дан был рожок с фруктами, и я отправил его к княгине Е.В. рассказывать похождения свои.

Великий князь всем откланялся, а следующим, то есть князьям Голицыным, Ланжерону, Чичерину, Башилову и мне, приказал идти за собою в кабинет. Сам зажигал и подавал сигары тем, кои курят, то есть князю Дмитрию Владимировичу, Чичерину, Башилову и мне. Пили чай, после чаю прибавил: «Слушайте, господа, и особенно вы, господин дипломат (я), слушайте, что говорится и делается в Париже: это ужас, глупость и безумие. Но есть и люди, кои сумели говорить». Нечего мне тебе рассказывать: ты все это должен знать. Но когда стал его высочество читать речь Шатобриана, то невольно я его прерывал восклицаниями, а когда я стал просить один раз прощения, то великий князь отвечал: «Я отлично тебя понимаю, милый; ибо, когда я ныне в первый раз читал сию речь, и у меня были слезы на глазах. Ланжерон плакал от умиления, это я тебе говорю. Так вот, милый, мне особенно лестно, что сия превосходная речь, столь политичная, ловкая и трогательная, заключает в себе мою мысль, кою изложил я вам намедни: что спасение Франции – в отречении короля, вступлении на трон малютки Бордо и регентстве Орлеанского. Этот показал мало ума и дальновидности; он мог играть роль бесподобную, ослепился престолом, поцарствовал бы 6-7 лет прекрасно, всеми признанный, а может быть, и умер бы стар и королем. Теперь же кто может предвидеть участь его? Как ты находишь речь сию, милый мой Булгаков?» – «Превосходною, ваше высочество, но слишком ловкою; и заметьте, что Шатобриан никого не задел. Как он сумел пощадить Филиппа, посвящая себя Генриху! Его чувства прекрасны, тут и сказать нечего, но он сказал себе: если герцог Бордоский восторжествует, я стану у власти и сам буду царствовать. После Шатобриан исчерпал свое красноречие, ибо почувствовал, что в жизни у него не будет более такого случая расточать свое красноречие и защищать благое дело в речи, кою все будут читать и коя сделается страницею в истории Франции. Как хорошо, энергически завершается речь!»