Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Я слышу теперь, что у князя Дмитрия Владимировича умерла в доме женщина, – говорят, что холерою; а Киселева Прасковья Петровна меня уверяла, что княгиня Татьяна Васильевна переезжает жить к Авдотье Селиверстовне Небольсиной, а князь Дмитрий Владимирович – в дом Александрова, что рядом. Жаль, ежели он это сделает; это никому бодрости не придаст, а как ручаться, что и в доме Небольсиной кто-нибудь не умрет? Так они и будут странствовать из дома в дом.

Александр. Москва, 17 октября 1830 года

Скорее меня, кажется, никто не получает бюллетеней, но завтра обращусь прямо к источнику, в типографию. После того, что печатали в них о тех, кои трусят и тем наживают себе скорее болезни, не следовало бы начальнику города давать собою пример страха; а князь Дмитрий Владимирович оставил дом наместнический, который теперь весь окуривают, и переехал жить в лачужку. Пусть бы княгиня это делала и сохраняла детей своих (остается еще решить, почему один дом безопаснее другого); но князю должно всеми силами сохранять вверенный ему город. Сие произвело дурное впечатление и уже сделало его мишенью злых шутников.

Княгиня Урусова, которую я ездил поздравить с шифром Наташи ее [княжны Натальи Александровны Урусовой], велела тебе кланяться. Она опять рассказывала мне о посещении государя. Его императорское величество изволил ей сказать: «Хочу просить вас об одолжении». – «Извольте, государь, приказывать». – «Не противьтесь желанию сына вашего Ивана служить во флоте; у него это на сердце, а мне будет приятно». Натурально, она согласилась охотно. И Бенкендорф ей говорил, что желание государя есть, чтобы наши дворяне поступали на службу, со славой и пользой сопряженную.

Александр. Москва, 19 октября 1830 года

Фавсту сказывали, что на больнице, что в Смоленском рынке, нашли прибитой и припечатанной с четырех углов следующую надпись: «Ежели доктора-немцы не перестанут морить русский народ, то мы их головами вымостим Москву!» Ежели это не умысел людей неблагонамеренных, то все-таки шалость вредная. Верно, не отыщут; впрочем, в городе спокойно, а это важное обстоятельство в сии смутные времена.

Александр. Москва, 20 октября 1830 года

Вот завелось, чего отроду не бывало между нами, – споры! Да и о чем еще – о негодной холере. Нет, брат, я не спорю, да и спорить нельзя против очевидности. Я очень сознаюсь, что холера существует; но я нахожу, что страх почти всеобщий не соразмерен с истинной опасностью. Бездна умерло людей, коим жить бы должно: потому что предались страху, отчаянию, были испуганы, пили, простужались, не брали предосторожности, не захватывали болезнь с начала, а главное – что были жертвою незнания докторов или худого присмотра в больницах.

Я вижу, что виноват; признаюсь тебе, что многое мог бы не писать Полетике, коего нескромность я не один раз заметил; впрочем, я ничего такого не говорил ему, что требовало бы тайны. Вот ты – другое дело, и я свободно могу толковать с тобой о наших обстоятельствах. Итак, брат, теперь не Голицына бы надобно здесь, а человека твердого, решительного, деятельного. Он голову потерял совершенно, а переезд его в лачужку – каков Александрова дом, жилище столь неуместное для генерал-губернатора, особенно в это время, – совершенно уронил его в общем мнении. Слава Богу еще, что слушается Волкова, коему надобно приписать все хорошие меры, кои берутся, а то бы, право, нехорошо было здесь.

Что ты скажешь, когда узнаешь, что доктора в госпиталях не подходят к больным, а пользуют их издалека? Фельдшера и сторожа – вот истинные хранители больных.

За исключением малого числа [55] К этому малому числу принадлежал граф Александр Никитич Панин, заведуя временной больницей на Тверской. Больные опасались идти в ванну: он сам садился в нее, чтобы они видели ее незараженность и последовали его примеру. , господа начальствующие не ездят в свои госпитали или бывают там только в конторах, а больных никогда не видят. Ежели боятся, на что было брать на себя добровольно хлопоты такие и опасности? Но полно о сем; теперь ты видишь, что я не Фома неверный.

Князь Сергей Михайлович таки запирает Воспитательный дом. Много кричат на это в Москве. Когда много умирало там, то впустили государя, обманули его величество; но беспорядки не ускользнули от его прозорливости, и он главного доктора Пфеллера велел разжаловать в фельдшера, но Голицын упросил; кончилось одним выгнанием из службы, и велено его судить. Теперь же и служащие здесь говорят, что все благополучно, и пятый день нет умерших, а запирают заведение, на что была государева дана власть князю Дмитрию Владимировичу, но мог бы он ею и не пользоваться без нужды.

Жаль, что наполняют только пустяками бюллетени. Ну что это за глупости о рассказах в Английском клубе! Хотят делать а-ля Ростопчин, да не то; говорят о слухах, смущающих людей робких; но это не слух, что князь Дмитрий Владимирович переехал от страху из дома своего. Поэтому робкие теряют и последнюю свою бодрость. Между новыми жертвами – бедный Бранденбург, молодой Могилевский, что женат на Бутурлиной, сестре русского Жомини, и какой-то князь Урусов. Больно слышать, что в наше смутное время есть люди, кои как будто ищут умножить гнев Божий. Рассказывал нам вчера Новосильцев ужасную историю: в городе к Красному Селу нашли ночью богатого одного огородника и шесть человек еще из его семьи зарезанными. Полагать надобно, что тут действовала целая шайка. Ужасно! А в субботу была ограблена совершенно церковь Иоанна Богослова, что на бульваре Тверском, насупротив Ивана Николаевича Корсакова.

Вяземский пишет мне из деревни, в коей отрезан от всех, не знает совершенно ничего. Письмо его от 7-го – из-под Подольска; скорее бы дошло письмо из Парижа. Только знает, что государь прибыл в Москву, что это прекраснейшая историческая черта, и прибавляет: государь переменил пословицу предков: «Близ царя – близ смерти». Он сказал: «Близ народа – близ смерти», – и сблизился с ним.

Александр. Москва, 21 октября 1830 года

Между умершими от холеры я поместил вчера Бранденбурга, нашего петропавловского школьного товарища; но это вышло вздор: он здоров, и мне очень приятно известить тебя о сем, любезнейший брат. Вот так-то здесь врут и морят часто здоровых. Долго я сегодня сидел у Волкова, и много мы говорили с ним о всякой всячине. Много есть ничтожных, напрасных мер, кои только стесняют все сословия, а иные, нужные, пренебрегаются. Сегодняшние известия хороши, слава Богу; но бюллетень получим только завтра. Сашка велел тебя поцеловать.

Мадам Краузе пишет о несчастьях, случившихся в семействе Алексея Бобринского, что женат на графине Самойловой. Он, ходя около паровых машин, хотел одну поправить; руку в нее втянуло, и раздробило ему три пальца. Этого мало; возвращаясь домой, узнает, что сына его Сашку, лет семи, прогуливали в коляске, лошади стали бить, вывалили коляску и несчастному малютке переехали обе ноги. Бог знает, что будет с ним; ежели и жив останется, может быть калекою на всю жизнь [56] Опасение неоправдавшееся: ребенок выздоровел. . Без содрогания не могу подумать о бедной графине Софье Александровне. Уж подлинно, несчастие никогда не приходит одно.