Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Я заезжал навестить Рушковского, который исхудал весь от хлопот; у него так сильно курят хлором, что способу нет выдержать. Теперь доказано, что надобно весьма умеренно это употреблять, а то падает на зубы и на глаза; а всего лучше – частое курение уксуса с мятою. Княгиня Наталья Николаевна Голицына, приехавшая от князя Дмитрия Владимировича Голицына, сказывала у княгини Хованской давеча, что князь Сергей Михайлович не довольствуется тем, что закрывает Воспитательный дом, просил у князя Дмитрия Владимировича войско, коим с завтрашнего дня оцепить хочет заведение это. На что?

Где же эта ужасная опасность и смертность? Кобылинский, который тут служил, сказывал, что в эти пять дней все было у них благополучно и больных совсем не было; но у страха глаза велики.

Александр. Москва, 22 октября 1830 года

Как будто я оспариваю существование холеры! От чего же умирает по 200 человек в день?

Ты читал все мои письма к великому князю: разве я утверждаю это? Ни ему не писал я это, ни другому; но тебя уверяю, что небрежение, худые меры, нерадение или оплошность докторов. Бездна умерла таких людей, кои остались бы живы, а прослыли жертвою холеры. Все это когда-нибудь да выйдет наружу. Худо описывать вещи черными красками, но я не вижу ничего дурного не смотреть на них глазами слепого страха, как смотрят те, кои других должны бы ободрять. Так судят Волков, Сталь, Брокер, Норов и многие другие. Послушай, что говорят купцы-старожилы и даже мужики. Право, оба Голицыны могли бы во многом принять у них советы. Впрочем, я всегда готов жертвовать тебе мнениями своими: ежели великий князь удостоит меня еще письмами своими, то ограничу себя учтивыми ответами, уклоняясь от всяких размышлений касательно холеры. Внезапное возвращение сюда Данзаса, коему князь Дмитрий Владимирович вверил Троицкий карантин, подало повод к слухам о беспокойствах в той стране. Из мухи сделали слона, как Волков мне рассказывал, и слава Богу. Князь Сергей Михайлович точно оцепил Воспитательный дом, но не войском, а своими сторожами.

Я уверен был, что письмо его высочества будет тебе приятно читать. Здесь слух пронесся, что, как скоро государь будет в Петербурге, великий князь отправится в Москву. Я как-то не верю этому, но все радуются одному этому слуху.

Александр. Москва, 23 октября 1830 года

Ты мне возвратил письмо великого князя. Я нимало не сержусь и не обижаюсь сим, ибо верю тебе слепо. Свесь ты все в своем благоразумии и делай что хочешь. Великий князь просит меня писать к нему: «Ежели не сочтете за нескромность с моей стороны, то сообщайте мне, что у вас нового, уверяю вас, что меня это живо интересует». Его слова. А я, неуч неблагодарная, когда его высочество пишет мне две страницы своей рукою, отвечаю чем? Молчанием. Башилов писал великому князю: «Булгаков прочитал мне предлинное письмо, адресованное вашему императорскому высочеству; он боялся вам докучать, и я заверил его, что письмо вам будет приятно». В письме моем к великому князю от 18-го я ссылаюсь на письмо мое от 13-го; стало быть, и письмо от 18-го не надобно ему отдавать. Кроме Башилова, у коего самого есть госпиталь на руках, я читал Волкову письмо; он может знать лучше всякого настоящее положение дел и болезни; он письмо одобрил. Все-таки я послал оное к тебе.

Ты в нем хулишь мое мнение. Да что я за Катон? Почему же не могу я ошибаться? Разве мнение мое вредно для общества? Да кабы никто не боялся и не верил холере, было ли бы хуже? Я думаю, все были бы покойнее, напротив того. Где же я опровергаю существование холеры? Ты говоришь: письмо мое может идти далее. Положим, что и сам государь прочтет; что же тут вредного для меня? Пусть прочтет князь Дмитрий Владимирович и всякий. Напрасно ты думаешь, что я один моего мнения; но и мое мнение могло измениться по мере того, как число больных умножилось. Я так заторопился, что, прочтя наскоро письмо твое, не видал, что ты говоришь, что возвращаешь письмо с заметками твоими. Я сделаю, как ты хочешь, перепишу письмо с твоими поправками; мне только больно то, что прослыву свиньею в глазах великого князя, а признаюсь, что дорожу его ласкою: может быть, Бог посылает мне в нем покровителя, коего я не имел еще счастия до сих пор найти ни в ком. Ласкают все, но тем все и кончается.

Александр. Москва, 24 октября 1830 года

Упрямства нет с моей стороны, но убеждение собственное. Ежели бы я хотел порочить то, что делают здесь, не то бы написал; но какое мне дело! Тебе мало ли что я пишу, но это изъятие из правила, ибо ничего от тебя не скрываю. Я вижу, по крайней мере, что то, что ты вымарал в письме моем, не есть ложь, но только оно несходно со мнением большинства. Нет человека, который бы не сказал здесь, что князь Сергей Михайлович перетрусил. Какое тут бесчестие ему? Я нимало не думал бранить его. Почему не сказать, что Сталь и Башилов усердствуют, тогда как другие с учреждения ими больниц и носу своего в них не казали? Все это я говорю, дабы только себя оправдать перед тобою. Теперь баста; я тебя благодарю искренно за советы твои, я им слепо поверил, повинился и сделал все, что ты хотел.

В доме все у нас благополучно. Дворник занемог. Евсей дал знать полиции, явился лекарь, и этот дурак объявил тотчас, что у него холера, испугал бедного отца семейства, явилась карета с мортусами, повезли его при слезах жены и детей, а вышло – что просто индижестия [57] Индижестия – несварение желудка. , и дворнику гораздо лучше: на днях выйдет. Я говорил эскулапу этому, что первый их долг – не пугать больного, а обнадеживать, что скоро выздоровеет, а паче всего не произносить слово «холера»: во-первых, пугает больного, а потом и целый дом, откуда его берут. Но в этих скотах нет ни человеколюбия, ни жалости.

Александр. Москва, 28 октября 1830 года

Пожалей о добром нашем коменданте: он скончался вчера вечером. Добрый, честный, заслуженный муж. Дай Бог, чтобы выбор государя пал на хорошего человека. Мы избалованы комендантами. Надобно мне написать два слова великому князю, он его жалует очень.

Александр. Москва, 29 октября 1830 года

К Волкову приходили – весь корпус, плац-адъютанты с плац-майорами во главе – просить, чтобы он просил у государя прежнее свое комендантское место. Дело несбыточное, но ему очень было это приятно.

Александр. Москва, 30 октября 1830 года

Поздно я воротился с двух похорон, мой милый и любезнейший друг. Сперва у Веревкина, а там у Мосоловой. Фавста мы удержали дома; но он, признаться, и сам уже не хотел ехать: погода прескверная. Ему лучше, слава Богу; а у нас все благополучно. Много было у Веревкина и много слез, дай Бог всякому такое оставлять имя по себе: служил 54 года с честью и ревностью. Что же оставил вдове и восьмерым деткам? 27 душ и 100 тысяч долгу. Много мне говорил его племянник об отчаянии бедной вдовы. Ох, будь миллионы, сколько бы можно делать добра! Меня это мучило всю дорогу, что ехал назад. Вспомнил я добрую душу Михаила Павловича, дай-ка напишу ему письмо! Ведь прошу не себе и не своему, я мало знал даже Веревкина. Кто знает, в какую минуту может прийти и мое грешное письмо. Вот оно, все-таки к тебе посылаю. Ежели не одобришь, не отсылай к его высочеству. Кажется, с добрым намерением худо делать нельзя; но я предаю все на твой суд и решение, чтобы ты еще более уверился, что я не сердит на тебя, а хочу всегда твоего совета.