Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Распускают слух, что Закревского требуют, потому что Финляндия изъявляет желание опять быть за Швецией. Что не выдумают? Но это доказывает, что есть баламуты. Что полиция смотрит? Муханов опять слег. Не его это место. Надобно бы хорошенькую дубинку, смутное теперь время.

Александр. Москва, 16 декабря 1830 года

Здесь рассказывают, что пан Любецкий имеет подкомиссию предложить государю сохранение Польской короны, с тем чтобы присоединена была к оной Литва. Ежели бы и могла прийти такая безумная мысль полякам, то, верно, Любецкий не взялся бы явиться с таким предложением. Надобно же врать что-нибудь. Здесь также говорят, что Ожаровский замешан в варшавском заговоре. Хорош парень, ежели правда! Как поляки, кои у вас, должны стыдиться всего этого. Что-то Потоцкий Станислав? А у нас Четвертинский на иной не мирится, как что должно истребить нечестивую Варшаву. Русским всем велено выехать из Парижа. Тяжело будет для нашей доброй княгини [Багратион]. Она привыкла; а хорошо, что молодежь гонят оттуда.

Александр. Москва, 17 декабря 1830 года

Благодарю за манифест, а еще более, что их три экземпляра: могу услужить Волкову одним, а другой отдал нашей доброй княгине, которая пошлет к матушке своей графине Васильевой. Все почти говорят, что писано не довольно грозно. Я не такого мнения. Кто сомневается в могуществе императора российского? Он мог бы задавить Польшу, но вместо того являет чувства великодушия: вы хотели убить брата моего, изменили присяге, пролили кровь; но я предлагаю вам средство заслужить прощение и кончить буйство; ежели же и умеренность моя не откроет вам глаз, то тогда уже пеняйте на себя. Вот смысл манифеста и воззвания к полякам. Верно, целая Европа похвалит поведение нашего государя. В воззвании очень нравится мне статья, где сказано, чтобы начальники корпусов шли безостановочно к Полоцку яко к сборному месту. Это славная загвоздка. Вот тут личины спадут, и мы узнаем, кто предатели и кто нам верны. Только увидишь, что в Полоцке тесноты не будет и что поляки идут на гибель свою. Хорошо данное им имя безмозглых. Нельзя у них отнять некоторых качеств, а уж ветрены, безрассудны, как французы. С ума сошли. Хлопицкий, который жемчужина между ними, и тот что врет в своей прокламации? Французские кокарды, трехцветное знамя у французского консула доказывают, что Филипповы детушки и тут носы свои совали. Ужасно умы все заняты польскими делами! Только и разговоров в городе, даже женщины о другом не говорят.

Я прошу тебя, то есть Брокер, об одном. Он много уже переслал денег Ростопчину, который, видно, пошел в брата – мотает, а еще под опекою. Теперь Брокер посылает к нему еще 20 тысяч, в коих не может ему отказать, ибо молодец идет в поход, следовательно, имеет законные нужды. Просьба в том, чтобы Андрюше посылаемые 20 тысяч, кои вчера отправлены в Петербург через почту, не иначе выдать, как чтобы он подписал прилагаемую здесь бумагу. В прежних суммах Брокер имеет расписки, но они в письмах выброшенных, где он говорит глухо, бестолково, а я получив деньги, не всегда означает, какую именно сумму, а Брокер обязан отчетом дворянской опеке сам. Этому молодцу как покажут деньги, – он готов все подписать, что хотят, только подай их. Пусть твой чиновник скажет, что имеет это препоручение от Адама Фомича Брокера, коего очень сим обяжешь.

Александр. Москва, 18 декабря 1830 года

Вчера, скоро после приезда Закревского, явился я к нему, и он уже до вечера меня не отпустил; обедал у него, но еще порядочно наговориться не успели: все являлся то один, то другой. Он и теперь, и все время своих разъездов был здоров, довольно обколесил, и не без пользы. Не знал еще манифеста о Польше и читал его с удовольствием. И он говорит: ежели из-за этого не образумятся поляки, то царство их просто переименовать в Российскую губернию. Он остановился на Трех Горах, отправил еще с дороги эстафету к государю и ожидать будет дальнейших приказаний. Много расспрашивал обо всех нас и вообще о том, что делается в Европе, будучи очень назади известиями политическими; просил сегодня всех своих к нему привезти, сам же он не выйдет никуда до ответа из Петербурга. С ним только адъютанты и канцелярия. В Тамбове он решительно и удачно поступил и в минуту привел все в повиновение. Велел тебе очень кланяться и благодарен, что ты его не забывал письмами.

Александр. Москва, 19 декабря 1830 года

Долго меня задержал А.А., а тут надобно было ехать к Ренненкампфу, бывшему у меня, не заставшему меня, а велел сказать, что сегодня утром едет; боялся его не застать. Мы встретились в Газетном переулке, ехали друг к другу, оба закричали: «Стой!» Я сел к нему в сани, и поехали в его трактир, где болтали часа три; желал он очень прочесть газеты, не имея понятия о делах в Европе. Я съездил к Рушковскому и привез ему все это. Он едет в Ригу, а оттуда к вам. Он очень скоро приехал. Шах жив, делал разные каверзы против Аббаса-Мирзы, получив от старшего сына, а его брата, подарки; но Аббас-Мирза поколотил братца своего (это не по-нашему) и тем опять снискал дружбу своего папеньки. Хозреву хорошо; он дедушке рассказывает по ночам все, что здесь делал, видел и слышал. Шах дал ему в жены свою кузину и очень его ласкает, позволил ему убрать дом свой по-европейски. Ренненкампф говорит, что меня они очень помнят и любят и что хотели прислать мне орден с Долгоруковым, который оттуда возвращается в Петербург. Бедного Ренненкампфа ограбили горцы на дороге, так что он должен был здесь сделать себе полный гардероб. У него был эскорт, и они дрались с этими разбойниками. Ренненкампф кончил размежевание с Персией, и у нас теперь будет прочная, прекрасная граница.

Александр. Москва, 20 декабря 1830 года

Здесь говорили уже дня три, что Любецкий приехал в Петербург и не был принят. Только он, выходит, пустое лицо, ибо теперь не признают в Варшаве то правительство, коего он был членом. Мне теперь кажется сомнительной и роль князя Чарторыжского. Хлопицкий, который также действовал именем императора нашего, теперь говорит о независимости Польши, об увеличении ее пределов в ущерб России! Все это сумасбродство ужасное. Конечно, государь может узнать правду от самовидца происшествий, но кто знает, до какой степени можно верить Любецкому? Нечего говорить, все там хороши! Надобно сетовать о крови, которую прольют для этих свиней. Одно желаю знать: кто зачинщики и главы этой гнусной измены? Не поверишь, как велико здесь негодование на поляков. Ты увидишь, что милосердное воззвание нашего государя ничего не произведет.

Читая гамбургские газеты, нельзя не почитать поляков сумасшедшими. Они так распетушились, что не знают сами, что делают. Не верю я, чтобы Влодек изменил. Я знаю или знал его образ мыслей: он мало ценил поляков. Он говаривал: «Надобно не обвинять, а жалеть поляков; они все больны горячкою, которая никогда не пройдет». Здесь большой спор об этом.