Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Москва, 16 октября 1823 года

Ну, брат, теперь начались у нас с графом Ростопчиным баталии на бильярде; у него поставлен славный бильярд, и мы дуемся. Я думаю, что, несмотря на его мастерство, я его обдую. Я стал играть очень хорошо, так что в клубе всякий раз выигрываю; не хочу пускаться в большую игру, потому что это в клубе, там еще более все увеличат, да и боюсь; можно вечера три и дурно поиграть, и дома не скажешься.

Граф все так же мил и шутлив. Вчера читал у него «Консерватор» и подробности о золотом песке, найденном Соймоновым. «130 фунтов золота, – воскликнул граф, – это, знаете ли, много! Меньшее, что император может сделать, это требовать для Соймонова Золотого Руна, и король Испании в сем не откажет в такую минуту, когда сам имеет счастие спасти собственную шкуру». А потом тотчас прибавил: «Зато графу Хвостову надобно дать банный орден , ибо не знаю в свете ничего грязнее его». Придет же в голову! Граф развешивает свои картины; две комнаты уже наполнены ими. Только мне они что-то не очень нравятся, есть некоторые. У него нет ничего итальянской школы, а все французской и фламандской, а я последнюю не люблю.

Мамоновой кланяйся от меня; скажи ей, что я бы ей написал, но не уверен, не переменили ли ее чувства ко мне ревельские морские ванны. Брат ее выздоровел совсем. Он выбрился наконец и, говорят, хочет выезжать. Все это ты узнаешь подробнее от Негри, который завтра едет в Петербург и, верно, к тебе явится. Не думай, чтобы Кутузов мог иметь малейшее влияние над Мамоновым. Его, правда, привезли больного к нему в дом, но, как скоро опасность миновала, он переехал в нанятый для него дом, бывший прежде Василия Сергеевича Нарышкина, а ныне Ивашева, где мы, помнишь, танцевать учились. Он, будучи в глуши и хорошо убран, очень понравился Мамонову, который его покупает.

Александр. Москва, 17 октября 1823 года

Как мне досадно было, что ты Рушковскому написал о пожаловании Киселева в генерал-адъютанты. Он тотчас, до доставления мне твоего письма № 86, послал поздравить матушку его, которую в глаза не знает. Я думал их обрадовать, ту же минуту пустился на извозчике к ним; они все выбегают мне навстречу, крича: «Знаем зачем! Знаем! Очень вас благодарим, но нам дал уже знать Рушковский». – «Ну, черт же его побери», – был мой ответ. Я им тогда возвестил ленту Павла Дмитриевича, а тут не удалось; а хотелось обрадовать, особенно Татьяну Ивановну, которую очень люблю. Мать вся дрожала и плакала от радости. Твое письмо наполнено приятными известиями. Радуюсь, что хоть тебя никто не предупредил у Гурьевых лентою сыну их.

Вот и испанское дело в шапке. Дай Бог, чтобы тем все и кончилось. Боюсь я реакции и мщения попов. Останутся ли войска французские в Испании, и кем содержаны? Это важные предметы. Теперь король вдруг заговорит другим языком. Как ни говори, из них всех один король Сардинский показал решимость и благородность, отказавшись от престола скорее, нежели принять конституцию, и отклони опять предложения вступить на престол, когда революция помощью австрийцев была ниспровергнута. Я не могу вообразить Герольдингена первым министром. Для сего надобна степенность, коей мы за ним не знаем.

Вчера Николай Иванович Бахметев рассказывал ужасную историю о полковнике Жемчужникове, разжалованном в солдаты, с выслугою, кажется, за утрату казны. На его беду, попал он в полк какого-то бывшего у него же в полку и выгнанного из оного за гнусное поведение. Шеф этот начал его притеснять. Жемчужников нес всю службу, как должно солдату, желая заслужить прощение. Только шеф один раз в строю, не находя, к чему придраться, все твердил Жемчужникову: «Вытянись!» И один раз, находя все, что он не прямо стоит, дал он ему в зубы. Жемчужников это снес; но когда он в другой раз все за ту же вину ударил его в щеку, то Жемчужников, державший ружье, проколол его штыком насквозь и положил замертво. Его судили как солдата, и он был засечен сквозь строй до смерти. Какое ужасное приключение! Это случилось, говорят, теперь; но не знаю, в которой армии.

Мы с графом дуемся все в бильярд и разбираем его картины. У него есть вещи редкие, например, портрет Людовика XIV с рамкою, точно как был им подарен Ментенонше; портрет Генриха IV, писанный Рубенсом; портрет Наполеона, писанный Жераром по его возвращении после Ватерлоо; портрет, очень схожий, Робеспьера, ибо один книгопродавец в Париже, живший у него три года и который был им осужден на смерть, увидев у графа нечаянно эту рожу, с ужасом отскочил назад. Впрочем, лицо его не предвещает ничего ужасного. Странно то, что между картинами, купленными графом в Париже на аукционе, находится одна Вувермана, принадлежавшая князю Масальскому и украденная у него во время французов. Князю подарил ее Голицын, купивший за 1200 рублей, а графу досталась она за 120 франков.

Александр. Москва, 22 октября 1823 года

Слава Богу, что несчастный случай не имел дурных последствий для великой княгини.

Ты спрашиваешь в письме твоем № 88 (в последнем), как приняла Аграфена Федоровна [Закревская] назначение своего мужа? Кажется, очень хорошо. Она все такая же ветреная хохотушка, как прежде была. Как будто не ездила в чужие края!

Кажется, Нессельроде должен быть у вас уже; вчера меня кто-то уверял, что есть известие, что он проехал через Броды.

Константин. С.-Петербург, 23 октября 1823 года

О Барятинском ты сожалеть перестал, ибо выходит, что вся история о дуэли – сущая выдумка, о чем, кажется, я тебе и писал после. Не понимаю, с чего взяли. Он с Кокошкиным, по словам брата сего последнего, и не встречался. Желаю, чтоб точно Орлова не оставляла свет. Я ее не знаю, но все хвалят ее любезность, а добро делать может она и вне монастыря. Ростопчин, видно, не тот балагур, как был прежде.

Жаль и мне, что не ты первый поздравил Киселева с генерал-адъютантством. Я к нему о сем писал, предполагая, что ты выехал из Москвы.

Ты меня рассмешил страхом князя Василия Алексеевича [Хованского], чтоб не послали его в Астрахань. Не сенаторское дело. Туда послали отсюда докторов. Слава Богу, говорят, что болезнь гораздо ослабела. Холодная погода, надеюсь, истребит эту мерзкую гостью.

Татищев постарел и что-то выговаривает не так свободно, как прежде. Может быть, устал с дороги. Он довольно весел и прежде Рождества отсюда выехать не намерен. «А куда? Куда же, если не в Вену? Но теперь торопиться незачем, испанские дела окончились, турецкие дела, то есть наши дела с Турцией, приближаются к завершению; есть, стало, род застоя в делах, коим я смогу воспользоваться, чтобы на некоторое время здесь остаться». Он не полагает, однако же, чтобы в Испании долго было спокойно: там вечно две партии, и одна другую душит, а король не имеет довольно характера, чтоб держать их в границах умеренности. Он назначил теперь своим министром статс-секретарем бывшего своего духовника, оставляя его и в этом звании.