Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Вчера были мы с Наташей у Голохвастовых; это брат того, что ты знаешь. Они племянники Льва Алексеевича Яковлева; этот хромой и женат на молодой прекрасной девушке, кажется, Казначеевой. Он богат, но надолго ли станет, ежели так будет продолжать?

Вчера пел и играл на гитаре Сор, муж парижской танцовщицы Юллен; поет незавидно, а играет хорошо. Булахов должен был петь «Черную шаль», но не явился: Вяземский его засеквестровал у себя, делал репетицию своего водевиля, Булахов тут что-то играет. Будут давать его в четверг для бенефиса красавицы Кокошкина, мамзель Львовой-Синец-кой. Будет также новая комедия Кокошкина, танцы, шарады в живых картинах. Пришлю тебе афишку. Комендант мне сказывал, что он тоже получил бюллетени о здоровье драгоценном.

Александр. Москва, 24 января 1824 года

Сегодня празднуем мы ужином рождение Ивана Николаевича Корсакова, а обедать будем у него.

Во что ни станет, а надобно заехать в театр – послушать первое представление водевиля Вяземского, коим начинают. Таким образом наполнится и весь день.

Видно, Голицыной долго жить; здесь сказали, что она отчаянно больна, другие – что имела какое-то привидение, что старуха к ней пришла, а она сказала: «Дочка, чего хочет от меня эта старуха?» А графиня Строганова ей в ответ: «Да разве, матушка, есть здесь кто, только мы с вами вдвоем»; а вместо того она дает себе балы, себя и других веселит. Здесь уже недели две говорят о свадьбе Александра Львовича [слух не оправдался], вот тебе на! Три поколения женятся в одно время: внучка, дочь и дед!

Александр. Москва, 25 января 1824 года

Обедал я у именинника Корсакова. От него заехал я к графу Федору Васильевичу, а там – в театр. Пьеса Вяземского была начата уже, он сам сидел в ложе во втором ярусе спрятан. Актеры худо знали роли свои, и многое публика не слыхала и не поняла в пьесе; признаюсь, что от такого автора ожидал я нечто лучшее. Водевиль хорош только для французского языка и для парижан. На нашем языке это не то. Однако же кричали «фора» куплетам сонного слуги Андрея.

Как занавес опустили, тут пошла потеха, страшный шум и крики: «Автора! Автора!» Я уверял Башилова, главного крикуна, что нельзя просить автора, когда он не назвался. – «Да все знают, что это Вяземский». – «Да его здесь и нет». – «Верно, где-нибудь спрятан. Автора! Автора!» От партера сообщился шум и райку; только кричали до того, что сонный выспался, вышел на сцену и сказал: «Милостивые государи, так как имя автора нам неизвестно, то, к сожалению своему, не может он благодарить почтеннейшую публику за ее одобрения». Тем и кончилось. Кокошкиной пьесы видел я только первый акт, много обещал. Действующие лица очень яркие и поразительные. Многие себя должны узнать. Спектакль кончился в час, вот тебе афишка. Ввечеру были у нас Корсаков, граф Федор Васильевич, тесть с княгиней, Чумага, Осипов, Обресков и Фавст, играли в вист.

Александр. Москва, 31 января 1824 года

Ну, дал же себя знать маскарад Бобринской! Зов был в 10 часов, отчего иные приехали в 12, а рано только те, кои раза два или три переодевались. Множество было народу, и очень было весело, только тесно и жарко. Маски были преславные. Наташу выпроводил я в третьем часу, почти в четыре ужинали, во время ужина и я уехал; теперь 12 часов; право, не ручаюсь, чтобы маскарад не продолжался еще. Наташин костюм очень удался, и все его хвалили; этого мало: я был без маски, и меня не узнавали. Я нарядился татарином, торгующим шалями: золотая ермолка, халат из шелковой парчи, весь одет в шалях, борода, усы, брови так были искусно прилеплены, что граф Панин, отец, говорил со мною полчаса, повторяя все: «Боже мой, как же мне знаком ваш голос, а не могу угадать, кто вы». Катерину Владимировну я тоже помучил порядочно.

Было бесконечное множество группок и много очень красивых, например: вдруг раздается бой барабанный, является огромный тамбурмажор с четырьмя музыкантами и четырьмя парижскими гвардейцами, с дамами в шампанских костюмах, музыка играет «Да здравствует Генрих IV», а после все поют арию и танцуют французские пляски. После звучат рожки, и являются восемь конных жандармов, все это было очень хорошо сделано; погарцевав хорошенько по кругу, они уехали. Посреди залы поместили мельницу, крылья оной вертятся, а у двери сидит старый мельник, тут подходят четыре старые дамы, отворяют дверь, входят в мельницу, а через десять минут выходят из нее вместо четырех старых дам четыре молодые и хорошенькие девицы. Был еще зверинец с маленькими комнатками, откуда вышли индюк, обезьяна и другие животные. Устроили маленькую передвижную книжную лавку, в которой раздавали всяческие книжки, письма, записки и проч. Словом, чего только не было.

Танцы смогли начать уже очень поздно, из-за толпы. Малютка Урусова и княгиня Лидия Горчакова были в прелестных испанских костюмах – кажется, присланных Юлией Александровной. Корсаковы были одеты римлянками, костюмы великолепные, все в бриллиантах с головы до ног; я нахожу только, что сие имело вид несколько франконский. Я думаю, неделю целую только и будет разговора, что о маскараде сем. Напрасно только давала графиня Бобринская билеты незнакомым: это умножило общество двумястами особами. Для сих людей поставили условие являться маскированными, но вместо того чтобы вскоре уйти, как думали, все остались и, несмотря на жару, оставались до самого ужина в масках. Графиня хочет повторить маскарад для одних только знакомых своих.

Одна маска очень всех мучила, так что графиня приставила человека, чтобы стать за его каретою, ехать с ним домой и узнать непременно. Он был одет пустынником и очень всех веселил; думают, что граф Ростопчин, но он мне точно сказал, что не поедет в маскарад: он очень боится жару. Увидим, кто это был. Он мне говорил о тебе, о Молдавии, Париже, Неаполе и проч.

Слава Богу, что все идет так хорошо. Первое появление государя в публику, верно, будет принято с восторгом.

Засиделся и заболтался я у графа после обеда. Ввечеру хотел он быть к нам. Вот и Вяземский, тащит меня на бенефис мамзель Юллен в свою ложу; поеду, но только на часочек, ибо дома будет у нас вистик, а там попотчуем гостей твоею рыбкой.

Александр. Москва, 4 февраля 1824 года

Я должен был вдруг оставить писание к тебе, мой милый и любезный друг, получив отчаянную записку от Метаксы, который заклинает меня тотчас приехать в Надворный суд, откуда тащат его в тюремный замок; я не дозавтракал, тотчас пустился туда. Он с трудом выпросил, чтобы до прибытия моего ничего не делали. Все это гонения трех кредиторов, а особенно этого Нарышкина Ивана Дмитриевича; он, будучи очень богат, не довольствовался брать пенсион, который Метакса получил при отставке: он заставил через полицию взять у Метаксы всю его посуду и мебель. Сегодня призван был Метакса в Надворный суд; явясь туда, он нашел двух солдат, кои должны вести его в тюрьму. Долго я бился с судьею, доказывая ему, что заключение Метаксы не доставит ни полушки денег, а между тем умрут его бедная больная жена и двое детей. Решено было, что Метаксу выдадут мне под мою расписку с тем, что ежели через 10 дней не представит он деньги, то должен опять явиться в тюрьму; ежели же не явится, тогда я должен за долг его отвечать. Что делать? Я тотчас поехал к графу Ростопчину, просил его, и граф дал мне тотчас 1000 рублей; я их отвез, отдал, Метаксу освободил и дал подписку, которую требовали. Напали мы на Корсакова, который взялся претензию своего зятя Нарышкина уничтожить. Купца, коему Метакса должен 2000 рублей, уговорил я, за 500 рублей чистых денег, отступиться от своей претензии; с третьим кредитором также трактуем.