Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Москва, 18 февраля 1824 года

Ты спрашиваешь, жив ли Савельич [шут у князя Василия Алексеевича Хованского]? Жив, но более не шутит. Он разбогател шутками своими, приятели построили ему дом, всем мастеровым заплатил он шутками. Теперь торгует чаем и всякою всячиной. У нас бывает очень редко.

Много слышал я о бюсте императора торвальдсенова, но не видал. Увижу когда-нибудь у тебя, а как разбогатеешь, то сделай себе копию последнего портрета государя, что писал Дау во весь рост: чрезвычайно похож.

Рунич, коего видел я в богатой звезде в Собрании, наговорил множество фраз отборных; все расхваливали звезду его, а он в ответ: «Это правда, что прекрасная. Их только две в России: одна у Константина Яковлевича Булгакова, а другая вот эта». Думаю, что все говорили себе: «Право же, на том сходство между вами и Константином Яковлевичем и кончается». Он, кажется, в большом восхищении. К князю Алексею Борисовичу [Куракину, председателю Государственного совета], пожалуй, поезжай, хоть в один понедельник: он все жаловался Тургеневу, что ты спесив.

Сию минуту прислал мне тесть прилагаемую при сем копию с рескрипта, который удостоился он получить от государя. Число выставлено рукою графа Аракчеева. Видно, пришло лекарство в хорошую минуту; я и теперь того мнения, что лишнее было посылать. Я думаю, старик наш, несмотря на свои 65 лет, вырос на аршин.

Веселия наши кончились. Полагаю, что и все, но я очень доволен этим: отдохну. Нельзя было не ехать в пятницу к Шепелеву, а в субботу – к Бобринской: у первого пир был истинно царский, да кто, кроме него, может дать такой бал? Есть ли другой дом, как Баташева в Москве? Был весь высший свет. За ужином сидело более двухсот человек. Не дал уехать никак до ужина, взял с меня честное слово, и я приехал домой в 6 часов. Ну, какой уж тут сон! У Бобринской хотя было неожиданно, но очень удалось и весело. Она мне сама рассказала, как это было. «Утром квартальный майор явился меня уведомить, что вечером будут ко мне более ста персон и что анонимной запискою ему было предписано меня предупредить. Я не очень все это поняла, да и пошла к своей дочери, чтобы поговорить о сем; там приносят мне письмо, которое я вам сейчас покажу, писанное по-итальянски» (я узнал метаксову руку). Так вот, в том письме почти дословно говорилось, что гостеприимство, любезность и веселый нрав графини стали известны даже за пределами России, и только что прибывшее общество цыган, паломников, солдат, артистов и проч. просит дозволения явиться развлекать графиню вечером. Она сказала, что лучшего и не желала, и поскольку ей нельзя было терять времени, приказала тотчас начинать приготовления к балу. Отправили к ней Башилова, чтобы шепнуть на ушко, что все устроила Корсакова. Графиня захотела узнать, кто именно будет в масках; оказалось, что спрячутся в них лишь немногие. Во избежание упреков она сама лично позвала только графа Ростопчина, коему дала поручение позвать и меня тоже. В то же время почти все знакомые графини явились, получилось 150 человек.

В 10 часов двери отворились, и явился маскарад: 1) маленькая лавочка кондитера с мальчиком внутри (это был манекен); спрятанный человек (Башилов) двигал лавочку, наполненную вывесками, конфетами, ликерами; к каждой конфете прилагались соответствующие случаю девизы; 2) старая Афросимова в кресле подагрика, которое она катила обеими руками, и была маскирована; 3) французские солдаты и дамы; 4) русские крестьяне и крестьянки; 5) казаки и венгерцы; 6) горбатые, хромые, кривые и т.п. старики-инвалиды; 7) пастух, пастушка; 8) маркиз и маркиза века Людовика Четырнадцатого, 9) маркитантка со своим ослом; 10) паломники и паломницы; 11) извозчик в санях, запряженных лошадью, который ходил из одной комнаты в другую, и еще бесконечное множество других масок. Каждая группа масок пела песни и плясала пляски своей страны. Это было и вправду прелестно, а от старого маркиза и его супруги мы все со смеху помирали. Все это так всех заняло, что бал начался только в полночь, но и продлился до шести часов. Сани извозчика так хорошо были сделаны, что он катал графиню Бобринскую по комнатам; подходит Мария Ивановна Корсакова. – «Извозчик, что возьмешь – меня свезти в уборную?» – «Садись, барыня, даром свезу»; но он не сделал и двух шагов, как картонные сани, подавшись под задом госпожи Корсаковой, треснули и набок. Этот маскарад был и в самом деле восхитительным, и мы натешились.

Вчера было большое катание у Ивана Николаевича Корсакова. Напереди была престрашная лодка, поставленная на полозки и запряженная десятью лошадьми; в ней сидело нас человек двадцать пять, сзади была другая, поменьше, а там множество саней, – катались по городу, а там приехали обедать к Ивану Николаевичу, на дачу его (бывшая Тормасова); я уехал оттуда до танцев, ибо хотел видеть последнее итальянское представление, давали же «Сороку» Россини. Ввечеру был я зван на бал к Анне Ивановне Анненковой, но поберег себя и не поехал, а залег спать в 11 часов.

Константин. С.-Петербург, 19 февраля 1824 года

Ну, слава Богу, вот последний бюллетень о здоровье нашего государя. «Здоровье императора превосходно. Его величество предполагает скоро выйти на воздух. Выздоровление ноги завершается. Отныне бюллетеня не будет, ежели не произойдет ничего нового. 16 февраля». К этому еще прибавлю приятнейшее известие, что государь вчера уже проехался в санях. С каким восхищением все на него любовались!

Александр. Москва, 19 февраля 1824 года

Странно, что не слыхать ничего о назначении князя Петра Михайловича, то есть достоверного; ибо мало ли что здесь болтают, что он от прежнего отказался, лишась Закревского и Меншикова, что Дибич утверждается, а Нейдгарт – на прежнее место Дибича, а Толя куда же? Что министерства императорского двора тоже не захотел князь, что будет он военным докладчиком, как граф Аракчеев – по делам комитета и совета и проч. Увидим, что будет.

Был я у тестя, – в восхищении от рескрипта, да и есть отчего. Он подлинно писал с весьма хорошим намерением, но все было не у места, и тогда, и теперь ему то же твержу, но радуюсь, что так все устроилось. Кроме усердия истинного, было и чванство, что он вылечил того, за кого другие только удовольствуются Бога молить. Кланяйся князю [Петру Михайловичу Волконскому], когда увидишь, и подсунь ему карандаш и листок бумаги, попроси его нарисовать тебе портрет Людовика XVIII, он это делает ровно в пять минут. Я видел это у графа Нессельроде и тогда же хотел его просить подарить меня этим портретом, но он уехал на другой день в Варшаву.

Вообрази, что Кокошкин запретил не только петь Булахову «Черную шаль» в другом месте, как в театре, но и давать ноты кому бы то ни было. Довольно гнусно! Думает делать театру подрыв, но я ее достану от самого сочинителя и тебе пришлю.