Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Москва уверена, что ты едешь в Царьград и что, яко тонкий дипломат, посылаешь жену наперед, будто видеться с отцом. Тесть мне говорит: «Да и ты такой же секретник; не скажешь, тебя хоть убей». Да что тут сказывать чего нет?

Александр. Москва, 8 мая 1824 года

Заезжал я к Ивану Николаевичу [Корсакову]. Вообрази, какую фарсу он с нами сделал вчера. Привез с собой в горшочке фарфоровом какое-то кушанье. – «Кушайте и отгадайте, что такое?» – «Это птицы», – сказал я. «Да какие? И страус птица, и чижик птица». Называли всех птиц, как из Бюфона. Тесть говорит, что есть не станет, не зная, что такое. «Да нет, князь; нехорошо, так отдашь; а птица моя домашняя, дорогая, красавица!» – «А, знаю, знаю! – вскричал тесть, облизывая себе пальцы, – это крошечные павлины!» – «Ну точно, так, – отвечал Корсаков, – а ты, верно, отродясь этого не ел». – «Как, я? Сколько раз едал в Киеве; дайте-ка мне еще павлинят!» А Наталия Корсакова не разрешила есть, сказав, что это невозможно переварить, к тому же приготовлено было с грибами. Этим утром Корсаков меня спрашивает: «Каковы павлины?» – «Признаться, приготовлено было хорошо очень, но мне не понравилось». – «А тесть твой, видел ты, как ел? Объедался! А Метакса?» – «И этот тоже порядочно покушал; да и княгиня Елена Васильевна себя не забыла». – И тут он как расхохочется: «Ну, знаешь ли, что это было вместо павлинят? Галчонки!..» Хорошо же он нас разыграл. Воображаю себе, как граф о сем посмеется, когда расскажу я ему о мистификации и особливо об уверенности моего дорогого тестя, который обжора и хвалится, что все знает о еде и приготовлении кушаний. «Сделайте же другую фарсу, Иван Николаевич: найдите деньги». – «Сделаю, найду! Дайте мне справиться с горлом, справлюсь и с деньгами».

Александр. Москва, 9 мая 1824 года

Кайсаров, дивизионный начальник, получил, говорят, выговор за то, что позволил царевичу [царевичу Грузинскому, женившемуся на дочери малороссийского богача Оболонского и получившему за нее дом на углу Ленивки, у Каменного моста] жениться, не доведя до сведения императора. Кажется, запрещения бы не последовало; а он, имея право давать всем офицерам позволение на женитьбы, не исключил из числа и царевича, который простой полковник и, кажется, не тот, о коем ты пишешь.

Александр. Москва, 12 мая 1824 года

Как много бедных на сем свете! Как много заведений для призрения, да все деньги идут не туда, куда бы должно. Ежели б я руководил заведением такого рода, то сам разыскивал бы бедных и особливо больных. Человеколюбивое Общество сыплет деньгами, дает по пять и десять рублей здоровым бродягам, кои одной рукою берут, а другой отдают в кабак и трактиры. Лучше дать бедному почтенному семейству пятьсот рублей, нежели пятидесяти тунеядцам – по десять рублей. Я знаю одну бедную дворянку, которая с 12-го года от испуга без рук и ног. Здорова, но недвижима в постели; две ее служанки ворочают ее простынями и кормят ее своей работой из единого только сострадания. Как таких служанок не наградить? Как бедной не помочь? Живет она у одного священника. Он собирает деньги; ты думаешь – для расслабленной? Нет, для себя, то есть за должную ему квартиру. Какой контраст между бедными неблагородными служанками и человеком, коему должно проповедовать и исполнять религию.

Я вчера нарочно ездил к Шульцу. Место Ждановского только в таком случае будет для него приятно, ежели оставят его и библиотекарем: тогда имел бы он Ждановского 1800 да 400 библиотекарских и был бы, говорят, счастлив.

Он любит библиотеку, как Каменский любил Архив, и много сделал тут полезного, хочет довершить начатое и умереть между книгами. Малиновского страсть – все дробить; он хочет и Ждановского оклад анатомировать. Чем давать по мелочам многим, не лучше ли наградить Шульца, служащего с лишком сорок лет?

Александр. Москва, 16 мая 1824 года

Я забыл, запечатывая, приложить Вяземского нарядный пакет к сочинителю Пушкину.

Вообрази, что у Яковлевых открылись еще золотые пески, и столь обильные, что в неделю добывается два пуда чистого золота. 104 пуда в год! Это миллионов пять в год по крайней мере. Знай нашу Сибирь!

Спасибо тебе за доброе известие о бессарабской твоей земле; все места те хвалят, но Воронцов всех лучше может об них судить. Великое дело – иметь там хорошего приказчика, а ты, к счастью, его нашел в долговязом Мазаровиче.

Константин. С.-Петербург, 17мая 1824 года

Скажу тебе, мой милый друг, но под величайшим секретом, и прошу тебя до времени никому не говорить о сем: наш князь оставляет оба министерства, духовное и просвещения, а остается нашим начальником. Дом, бывший Козодавлева, отдается Министерству просвещения, а тот, в коем живет князь, поступит в наше ведомство. Сие последнее уже и сделано. Министром просвещения назначен (говорят) будет Александр. Семенович Шишков, а о духовном ничего не знаю. Кто-то будет начальником Тургенева? Я рад, что князь остается нашим начальником. После того воскресенья, то есть Троицыного дня, переедет он на летнее житье, как прежде, на Каменный остров и в Царское Село.

Александр. Москва, 19 мая 1824 года

Все говорят о страшном дожде вчерашнем: пузыри превращались в пену, а пена, засыхая, обращалась в голую серу. Все ученые в университете занимаются разбором этой воды, которую почитают очень плодоносною для земли; во время дождя я сам чувствовал какой-то сильный запах в воздухе.

Константин. С.-Петербург, 20мая 1824 года

Князь остается по-прежнему в Совете и Комитете министров. На его место – министр просвещения Шишков, который будет и управляющим иностранными исповедованиями. Министерство духовных дел разделяется; дела нашей религии поступают, как прежде то было, в Синод и к митрополиту, как старшему члену оного; а Александр. Семенович будет только заведовать делами иностранных исповедований. Попов остается при князе по особым поручениям. Наш Тургенев отставлен от директорства духовных дел с оставлением при прочих должностях в Совете и проч. Он через это лишается 6000 рублей оклада и квартиры, что для него весьма важно, так что я не знаю, как и чем он жить будет. Мне душевно жаль его, но я все надеюсь, что как-нибудь найдут средство устроить его финансы.

Александр. Москва, 20 мая 1824 года

Отъезд Вяземских занял у меня все утро почти: хлопотал об лошадях, открытом листе, писал письмо к Грейгу, коему рекомендовал княгиню; а тут явился Лазарев, просидевший часа два со мною, да и теперь еще с женою, которая выпросила у него зато фруктовые деревья для Семердина, а его Фряново от нас в восьми верстах.

Александр. Москва, 22 мая 1824 года

Князь Федор Сергеевич [Голицын], который все еще не уехал из-за ужасных дорог, рассказывал, что одна барыня восемнадцать верст ехала сутки, и именно по той дороге, что ему ехать. Лучше же быть в Москве, нежели вязнуть в грязи на дороге. Вяземская, однако же, уехала. Этот отъезд был уморителен. Она начала думать о нужнейших вещах при самом отъезде, – маршрут, например, мелкие бумажки. «Ах, Боже мой, мне надобны письма к Николаеву и губернатору Крыма, без чего, говорят, я потеряюсь, ничего не найду!» Я написал наскоро письма к Грейгу и Митюше Нарышкину. Сказали, что Киев – крюк, опять хотела отменить маршрут, но вспомнила, что дала свидание брату, хотела ему написать с дороги – не быть в Киев, просила взять другой приказ от Рушковского, не зная точно еще, на Киев или Харьков поедет. Ну, умора! Не хотела взять почтальона, одна с двумя детьми; я, право, не знаю, как княгиня совершит эту дальнюю дорогу.