Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Я вчера послал тебе второй том «Писем морского офицера»; тут досталося графу Орлову, говоря о его «Записках о Неаполе», многое очень основательно. Поццо в Париже говорил мне почти то же самое. Орлов являлся более французом, нежели русским. Я вчера спорил с Дмитриевым и о том, что неловко русскому сенатору печатать книгу на французском языке, когда не касается его сюжет именно одной Франции. Иван Иванович кончил шуткою, что лучше знать французский язык, нежели никакой, как многие [149] Сенатор граф Григорий Владимирович Орлов, долго проживавший в чужих краях из-за болезни супруги своей графини Анны Ивановны (урожд. гр. Салтыковой), перевел на французский язык басни Крылова. .

Александр. Москва, 3 апреля 1826 года

Я познакомился с Панкарре. Он нанял один только дом для Мармонта, а для графа Ферроне он еще не решился. А нанял он дом Александра Борисовича Куракина в Басманной. Он признался, что это несколько далековато, но сообразуется со вкусами маршала, кои ему известны: то был единственный дом, который мог ему подойти; ибо он огромен, имеются при нем и конюшни на 30 лошадей, и каретный сарай на 18 карет, и все остальное соответственно.

Мне досадно, что виконт уже уезжает, чтобы возвратиться к вам, и я не смогу более быть ему полезен; я видел его у Корсаковой, так что он совершенно кинулся в свет. Москва ему необыкновенно понравилась. Он говорит то же, что все остальные: вот настоящая Россия! Сегодня, верно, его увижу у княгини Зинаиды на концерте. У нее поется кантата ее сочинения, на слова ее же сочинения, и которые я тебе тогда же доставил; сюжет – кончина покойного государя. Увидим, что такое; она поет сама главный голос, будут хоры и проч. Говорят, будет более ста человек.

Александр. Москва, 6 апреля 1826 года

Великая княгиня еще не бывала, ожидают ее высочество завтра; а давеча шел я мимо и видел, что еще работают, то есть красят деревянную, вновь строенную галерею, которая связывать будет большой дом с флигелем, где была канцелярия князя Дмитрия Владимировича. Шафонской очень будет рад этому гостинцу, а то ему приходилось все бегать к князю с бумагами через двор, иной раз по дождю и дурной погоде. Ваши знаменитые гости ехали к вам – хлопоты тебе; теперь уезжают – тебе опять-таки хлопоты. Приехал тесть; говорят, что он и товарищи его все в восхищении. Государь изволил сказать Кушникову, что очень доволен московскими сенаторами и Сенатом, и на вопрос Кушникова, может ли он это сообщить своим товарищам, государь изволил отвечать: «Не только можешь, но я даже это тебе приказываю».

Александр. Москва, 7 апреля 1826 года

Великая княгиня Елена Павловна изволила вчера прибыть сюда благополучно ввечеру. Народу была бездна, вся Тверская оным сперлась. Мы видели даже множество дам, которые стояли у крыльца, ожидая приезда. Как Москва любит своих государей! Видно было, что тут действовало не одно любопытство. Великая княгиня подходила несколько раз к окну, чтобы дать на себя налюбоваться. О представлениях ничего не слыхать еще; да я полагаю, что не станут беспокоить ее высочество. В ее положении нужен покой.

Вчера обедал я у Вяземского. Тут были Иван Иванович Дмитриев, Василий Львович, Сонцов, безногий Норов, с коим я все болтал об Италии и Сицилии особенно, Денис Давыдов. За обедом пили за счастливое путешествие Карамзина, и все от искренней души пожелали ему добрый путь.

Я имел письмо твое № 56, но умолчал об оном, ибо известия тут насчет Карамзина неблагоприятны, а Вяземский и так очень тужит и вообще грустит о Николае Михайловиче и маленьком сыне, который болен безнадежно. Василий Львович, как и следовало ожидать, написал четыре стиха на отъезд Карамзина, очень недурные, только не упомню их. Тут же решили напечатать их в «Московском Телеграфе». Обед был и весел, и хорош. Не раз вспоминали мы Александра Тургенева: он бы отличился. Кажется, что и Вяземского очень забирает пробраться во Флоренцию, ежели Карамзины там поселятся.

Александр. Москва, 8 апреля 1826 года

Народ в восхищении от Елены Павловны. Очень всем было мило и приятно, что малютка великая княжна, сидя в карете, когда въезжали в город, всем делала ручкой своею, а великая княгиня кланялась на все стороны. Вчера изволила она быть у Иверской и в соборах, прикладывалась к образам и мощам. Говорят, что представляться ей будут только первые три класса, а вся публика была бы слишком для нее обременительна.

Пишет княгиня Горчакова Шмицу, доктору своему из Вены, что дочь ее, графиня Бобринская, в Ницце очень больна, ноги пухнут и харкает кровью; а об муже ее опять заговорили, что он улизнул в Америку, быв замешан в гнусном этом заговоре.

Печальные слухи таганрогские все еще продолжаются. Вчера получила княгиня Катерина Алекс, при мне письмо от князя Петра Михайловича, он ничего не говорит о здоровье государыни и пишет: «Ничего нового касательно отъезда».

Александр. Москва, 12 апреля 1826 года

Третьего дня умер старик-богач, князь Петр Иванович Одоевский. Молодому Ланскому, Сергею Степановичу, достается 5000 душ; видно, он не очень огорчен, что я в тот же день встретил его на улице, гуляющего с сыном. Иные говорят, что покойник завещал великие суммы на богоугодные дела. Заехал я к Вяземскому, говорят: нет. Не пешком ли ушел гулять? Нет, уехал в Остафьево, повез туда хоронить тело сына маленького. Полагали, что он проживет еще месяц и более. Надобно радоваться, что он умер: жить не мог, быв в злой чахотке, а только мучил окружавших его. Бедный Вяземский чрезвычайно смутен, – сказывал мне вчера Иван Иванович Дмитриев. Дай Бог ему этих трех сохранить, ибо четвертая, дочь, тоже очень хила, кажется; зато уж Павлуша его – богатырь.

Забывал я тебе все сказать, что отыскался в Лопасне молодой гений, мужик, который пишет картины, не учась никогда ни живописи, ни составлению красок. Нащокин, войдя в избу, тотчас узнал портреты старика и старушки хозяев, написанные хорошо очень, схожие и в прекрасных этюдах. «Кто это писал?» – «А вот сын мой». – «У кого и где он учился?» – «Ни у кого, нигде». Нащокин убедил отца отпустить сына в Москву. Когда показали ему царские портреты Дау, он остолбенел: тут понял, как можно и должно рисовать; но после первого восторга многое начал критиковать. Наконец, дома написал прекрасный портрет покойного государя, большой, во весь рост. «Как мог ты это написать наизусть?» – спросил его Нащокин. «Нет, ваше превосходительство, я ходил раза три в залу-то, где царские портреты, да долго всматривался; а то как же бы мне написать? Вот государя Николая Павловича я напишу получше, это еще более врезалось мне в голову». Почему не сделаться ему Рафаэлем? О гении сем писали, говорят, Шишкову. Это будет пара поэту Слепушкину.