Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Брокер [133] Московский полицмейстер, любимец графа Ростопчина. По выходе в отставку управлял его имениями. оказывается теперь ни к селу ни к городу. Этот человек причинил графу много неприятностей и сделал зла. Вчера Брокер говорил, что уйдет, и Тормасов взял его на слове. Кажется, Бибиков заступит место этого милого Брокера, коего все ненавидят. Мне расхваливают его привязанность к графу; я думаю, что достаточно доказал свою, не сделавшись ради этого гнусным для всего города, как Брокер. Все остальные чиновники остаются. Генерал Тормасов привел с собою только четырех адъютантов: Бибикова, барона Штейнгеля, Гессе и Сабурова, и потом, с ним его маленький племянник, которого ожидают со дня на день: это маленький Миша Тормасов, сын Петра Петровича, коего мы знали в Вильне, ребенок шести лет. Генерал был женат на мамзель Хейкин, с которой мы познакомились у принцессы Бирон; у него есть девятилетний сын, и в нем все продолжение целого семейства [134] У Тормасова был еще воспитанник: это славный математик-академик Бунаковский. . Город притекал на протяжении трех дней к генералу, он отдал все визиты на следующий день лично.

Маленькая мамзель Находкина умерла; она родилась больною.

Александр. Москва, 12 октября 1814 года

Марица была грустна все эти дни. Она говорила всем, что фельдъегерь, который должен быть в пути от Вены, дурак, что он едет как немец, что, верно, это окажется новичок, коего взяли на службу в Вене, что император путешествует гораздо быстрее. Я вечером болтал с нею о нашем отсутствующем, когда она мне сказала: «Ах, как было бы приятно, если бы можно было иметь письмо, когда хочется!» – «Верно, – сказал я, – было бы прелестно, ежели бы вы подули, к примеру, и вот вам тотчас письмо». – «А! Ба! Да вы снова шутите; идите отсюда. Оставьте меня». – «Ну что ж, коли так, тогда сам буду дуть». Я дую, и тотчас в ее руке оказывается письмо. Марица была как безумная, бросилась мне на шею, принялась меня целовать.

Все, что ты мне говоришь о доброте императора, кружит мне голову от радости. Никто не знает твоего сердца так, как я, а я знаю, что ты достоин расположения Благодетеля рода человеческого. Бог сделает его нашим благодетелем, как его бабушка была благодетельницей батюшки. Весь город только и говорит, что о титуле короля Польского, принятом на себя, как уверяют, императором.

Тормасов выглядит очень достойным человеком; он со мною весьма ласков. У меня еще нет никакого занятия, он сам и один занимается своею корреспонденциею с императором и главными министрами, что было моим делом у графа Ростопчина. Я подарил генералу «Наблюдателя», коего ты мне прислал, он очень хорошо говорит по-немецки. Он мне сказал, что император должен возвратиться даже раньше, чем предполагалось. Он ведет себя с осторожностью и крайним благоразумием. Все к нему могут подойти, он облегчил участь многих несчастных уже, и наша милая погорелая не только не говорит о нем еще плохо, но уже и любит его. Вчера было два года, как французы оставили Москву; была, как заведено, большая процессия, время было прекрасное, и народ с удовольствием смотрел, как генерал следует в процессии за архиепископом в течение двух часов с непокрытою головою.

Я очень огорчен смертью королевы Каролины; ей должно было умереть по крайней мере годом позже на берегах Неаполитанского залива. Сен-Клер или Бог знают, какое употребление надобно сделать моему письму к ее величеству; не думаю, чтобы мое маленькое притязание могло вызвать какие-нибудь затруднения. Ежели спросят про Булгакова, то подумают, что это ты, и все будет пожаловано, и потом, это скорее справедливость, нежели милость, поскольку о сем было уговорено и обещано, а признаюсь тебе, доставило бы мне большое удовольствие. Я не хочу, чтобы меня звали Булгаковым-неаполитанцем без причины. Передай мое почтение принцу Леопольду и напомни ему о балах в Неаполе и в Палермо при дворе и о Гречанке, а по-ихнему о миледи-москвитянке, которую заставлял я их отплясывать в течение трех часов. Сколько раз королева, подходя ко мне, имела доброту благодарить меня за то, что я оживлял ее балы. Рекомендую тебе Сен-Клера: это превосходный мальчик. Он нам давал изумительные обеды, он тебе расскажет, как я когда-то ел.

Александр. Москва, 15 октября 1814 года

Одно из твоих писем было передано Марице, когда мы шли в театр, другое я от нее припрятал и отдам его только через два дня; у меня будет время придумать какую-нибудь фарсу, но надобно, чтобы и твоя очередь однажды наступила. Марица пошла в театр как безумная, беспрестанно меня спрашивая, долгий ли балет; я сказал, что будет пять актов, она принялась ругаться на сочинителя, говорила, что довольно глупо делать такие длинные балеты, – и все это для того, чтобы скорее возвратиться и прочитать твое письмо. Не умея более унять своего нетерпения, она только и делала, что читала твое послание в ложе, и я весьма сомневаюсь, чтобы она знала теперь, была ли то опера или балет. Он был красив. Но сюжет таков: праздник в стане союзных армий. Пели куплеты в честь союзников, кои очень хорошо приняли; но когда настала очередь императора, принесли знамена, щиты со словами: «Лейпциг», «Бриенн», «Монмартр», «Париж», начали кричать «ура» и зажгли фейерверком вензель, воодушевление достигло своей вершины и так завладело публикой, что Марица оставила твое письмо и сказала: «Это прелестно! Подлинно прелестно, надобно написать о сем Константину». Тормасов был в ложе императора (это именины императрицы-матери) и был тронут видом таких проявлений усердия москвичей.

Князь Александр Голицын ее дразнит, пугает Багратионшею, а она смеется над ним. «Не бойтесь, – говорит она, – у меня не отобьют моего мужа, как у вас отбили жену». Такой энергичный отпор отнял у него всякий вкус к шуткам.

Все мы растроганы добротою императора, который изволил лично представить тебя французскому императору, невозможно мало любить такого ангела, и я понимаю, что господин Лагарп не может говорить о своем воспитаннике без горячего чувства. В городе говорят, что Лагарп будет министром народного просвещения. Ты мне столько о нем говорил, что я желаю его приезда в Россию.

Константин. Вена, 16 октября 1814 года

Это правда, что даже во время кампании мы могли довольно дешево покупать наши банковские билеты; но, во-первых, это значило бы заниматься ремеслом жидов, кои немилосердно ощипывали офицеров, коим надобно было менять деньги, а я не захотел обременять свою совесть, и, во-вторых, был тут своего рода риск: ибо встречались фальшивые билеты, и Браницкий обнаружил 600 таких, думаю, из 3000. Тогда прощай, выгода! Он спекуляциями не занимался; его также одурачили.

Я буду очень доволен, ежели то, что тебе сказал Метакса, быстро осуществится, ежели тесть мой продаст землю, а остаток денег ему достанется. Не в том дело, что я сомневаюсь в его доброй воле, Боже сохрани меня от этого; но я только хотел бы иметь возможность превратить приданое в нечто прочное.