Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Я прочитал графу Ростопчину твою о нем статью, ибо при нем получил я твое письмо. Он был ею польщен и сказал мне: «Скажите Константину Яковлевичу, что я его надежду оправдаю! – А после добавил, глядя на меня с улыбкою: – Мы будем ладно жить». Балашов ему пишет, что его величество согласен, чтобы я служил при графе, и что указ на сей счет будет незамедлительно отправлен в Коллегию иностранных дел. Вчера граф мне сказал, что велит обустроить для меня крыло в доме генерал-губернатора, в коем будет скоро жить, что мне там и всем моим будет удобно. Так что вот, сверх жалованья, и квартира, и отопление. Это меня ободрит.

С французом все хорошо. Мы уклоняемся от генерального сражения, и это их бесит. Они умирают с голоду. 24 июня у них было сухарей только на три дня. Во всех мелких сражениях мы до сих пор имели преимущество. Особливо кавалерия наша чудеса делает. Я тебе не посылаю бюллетеней, ибо ты их, верно, получаешь. В последнем упоминают капитана Галева 1-го, который, будучи послан на рекогносцировку со своим эскадроном, был окружен тремя полками неприятельской кавалерии. Он и не подумал сдаваться, а проложил себе путь через столь многократно превосходящие силы неприятеля, убил множество народа и двух эскадронных начальников. Известно, что три командира полков были расстреляны их милым господином. Это событие дало французам представление о мере сопротивления, кое найдут они у нас, и о превосходстве нашей кавалерии над их. Мы провалили первоначальный план Бонапарта разбить нас порознь, ибо все сии отдельные удары объединились с первой армией Барклая, и теперь я узнаю, что соединение Багратиона с великой армией состоялось 25-го. Начало прекрасное! Дай Бог продолжения.

Константин. Бухарест, 16 июля 1812 года

Возвратясь 13-го числа сего месяца из Царьграда, первое мое стремление было кинуться на твои милые письма, коих столь долгое время был лишен и коих нашел здесь много, от № 90 до 95 включительно. Как описать тебе радость мою, читая их, мой милый, добрый брат! Твое согласие, твои советы, всякое слово твое трогало меня до слез; я бы тотчас все кончил, но торопливость в столь важном случае могла бы повредить. Чем более люблю я добрую Машу, тем более должен пещись устроить наперед будущее нашего состояния и иметь что-нибудь в руках. Не то чтобы я мог минуту усомниться в обещаниях Варлама; но он сам может быть приведен в невозможность сдержать их, а тогда что делать? Мир заключен; он намерен оставить край, где нельзя ему продолжать пребывание свое, не подвергнув опасности жизнь свою; с другой стороны, продать имение в срок – это было бы или вовсе кинуть его, или отдать за бесценок. Следовательно, надобно устроиться и извернуться в этих трудных обстоятельствах, решиться на что-нибудь.

Это письмо отдаст тебе старый твой приятель Ралли, который нашел меня в Царьграде и коего уговорил я ехать не на Одессу, а со мною сухим путем.

Теперь буду вкратце отвечать на твои письма. Варламу письмо вчера ввечеру отдал; увидим, что он скажет, когда узнает, какой у меня брат. Это его скорее еще решит ехать и поселиться в Москве. Я должен теперь идти с армией, которая возвратится в Россию; пойдем бить наших злодеев; после этой последней борьбы все будет спокойно, и я поеду наслаждаться благополучием с вами, мои милые, и, если Бог дозволит, с Машею.

Ты получишь 21 дукат, либо золотом, либо в бумагах, от Александра Венедиктовича Кругликова, который проживает в Тамбове. Это тебя удивит, но его письмо, которое к сему прилагаю, тебе все объяснит. Его сын был в плену, я доставил ему всю возможную помощь через семейство Фонтонов, и его спасли от смертельной болезни, которая была только следствием недостатка самого необходимого и трехлетнего пребывания на каторге. Я освободил его с офицерами. Я и не подумал бы говорить отцу его о своих тратах, но поскольку он сам у меня о том спрашивает в своем письме и поскольку он, полагаю, богаче меня, надобно, чтоб он заплатил. Посылаю тебе при сем все документы, о чем предупреждаю и господина Кругликова; я ему сообщаю, что деньги он должен вручить тебе, а тебе только остается передать ему документы, взять деньги и пользоваться ими.

Смерть Бальмена чрезвычайно нас всех огорчила. Большая печаль отечеству и друзьям! Неожиданная кончина бедной Соковниной также поразила меня. Это наводит на печальные размышления. Как все это перенес князь Василий, который такой превосходный отец?

Александр. Москва, 30 июля 1812 года

Понимаю, любезный брат, какие сладостные чувства ты должен ощущать на всяком шагу, какие милые напоминания находишь в родине нашей! Я без слез письма твоего читать не мог. Ты был, может, в той комнате, где мы родились, увидел старых друзей покойного батюшки, людей, которые, верно, сыну стараются платить за благодеяния, от отца полученные. Известно было в городе, что тебя послали для размены ратификаций, но сомневались в успехе по интригам французов. Слава Богу, теперь кончено все. Намедни явился сюда, вдруг, один, без жены, Алексей Багратион, который сказал нам, что тебе препоручена и размена пленных. И так я тебя полагаю еще в Стамбуле. Оканчивай скорее твои комиссии и возвращайся к милой Маше, но поскорее за веселый пирок. Я еще не объявляю о сем никому, но так как Багратион многое разгласил, то я говорю всем, что это вещь сбыточная, но еще не конченная, ибо ты бы написал о том тотчас к родным. Ну, брат, уже Багратион тебя превозносит: одним словом, говорит он, Булгаков – друг Сабанеева, – а более этой похвалы нельзя сделать никому.

Пожалуйста, пришли или сбереги мне сувенир какой-нибудь с родины нашей. Хоть кедровую шишку. Наташу отвез я в подмосковную, смотреть за хозяйством; насилу отсюда урвался. Какое блаженство быть в своем уголку, любимым мужиками, с доброю женою и милыми детьми! Надобно, чтобы я очень любил графа, чтобы разлучаться со своими и служить. Право, награждения все для меня ничтожны, я слишком счастлив дома, чтобы за чем-нибудь в свете гоняться, и ежели служу, то оттого, что в графе вижу благородного человека и ревностнейшего патриота; обстоятельства же теперь такие, что стыдно русскому не служить и не помогать добрым людям, как Ростопчину, в пользе, которую стараются приносить отечеству. Я чрезмерно доволен графом, который лестно со мною обходится. Вчера были мы обрадованы приездом курьера, привезшего нам две славные победы. Витгенштейн дрался трое суток под Себежем 18-го, 19-го и 20 июля с 27-тысячным корпусом маршала Удино. Положив 10 000 на месте, взяв в плен 1000 человек с генералом де Сен-Жени, две пушки, весь обоз генерально и даже генеральский экипаж Удино, преследует и гонит французов, как свиней, за Двину, а там идет разбивать Макдональда, несмотря на то, что сам ранен (но легко) в щеку. Мы жалеем о храбром Кульневе, которому обе ноги оторвало, он тут же умер. Впрочем, потеря невелика с нашей стороны. Тормасов двинулся и с армией своею разбил в Кобрине саксонский корпус семитысячный, взял генерала, или командовавшего, Клингера в плен с тремя тысячами рядовых, множество офицеров, и знамя, и проч. Достопамятно то, что Шварценберг, узнав о нашем приближении, оставил, со своим корпусом, Кобрин и пошел к Минску. Австрийцы, кажется, драться не хотят с нами. Данциг взят. Осадная артиллерия и магазины брошены в море и сожжены или вывезены. Положение Наполеона очень плохо; не знаю, как он выедет из западни.