Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

А вот как было на самом деле.

«Второй день, — вспоминает Хрущев, — Балтика встретила нас недружественным образом. Опустился густой туман. И мы могли только слышать вой сирен и сигналы бакенов вокруг нас. Ничего практически не было видно. И капитан вел нас от одного бакена к другому, как в беге с эстафетой. В конце концов туман рассеялся, и мы увидели побережье Дании».

Но работали на «Балтике» действительно много. Хрущев своей энергией никому не давал покоя. Раздав многочисленные поручения, он после утреннего совещания вызывал машинисток и диктовал им заготовки к своим речам и беседам в Нью-Йорке или же указания в Москву. Машинистки едва успевали менять друг друга. Задиктовки были ужасными — факты и цифры зачастую искажены. А язык настолько безграмотный, что можно только удивляться, как такой человек правит великой державой.

Потом эти задиктовки часами приходилось править и придавать им нормальный, присущий русскому языку облик. Хрущев постоянно менял пропагандистскую окраску советских инициатив. Он не любил сухого чиновничьего стиля бумаг, которые ему готовил Громыко. Поэтому команда экспертов шлифовала в основном язык и стиль хрущевских речей так, чтобы сделать их понятными простому человеку, которого не интересуют политические тонкости.

На «Балтике» буквально шла охота за острым словцом, ярким изречением и, конечно, пословицами и поговорками, до которых Хрущев, как уже говорилось, был большой любитель. Найти к месту такую поговорку считалось большим достижением. Громыко для этого не годился. Но искусными мастерами здесь оказались Аджубей, Сатюков и некоторые хрущевские помощники.

Много работали и другие делегации, но каждая в своем углу. Разумеется, «друзья» были посвящены в замыслы основных советских инициатив, но деталей им не раскрывали. Время от времени какой-нибудь советник братской делегации зазывал к себе в каюту советского дружка, ставил на стол бутылку коньяка и пытался выпытать эти детали или заполучить текст советских речей. Особенно этим отличались болгары.

Тут приходилось держать ухо востро. Существовало неписаное правило — друзья-то они, конечно, друзья, но до конца с ними откровенными быть нельзя. Сколько раз бывало, что сказанное им на ушко в доверительном порядке становилось известным американцам. А потому проекты речей Хрущева им ни в коем случае не давали. Бывали случаи — покажешь другу-приятелю, такому же речеписцу, скажем, из Чехословакии советский проект, а он его, практически не меняя, вставит в речь своего премьера. А потом иди разбирайся, кто у кого украл.

Впрочем, между «друзьями» были явственно видны различия. Болгары и чехи демонстрировали тогда самое теплое отношение к русским братьям. Румыны, наоборот, подчеркивали особый характер своей позиции, прежде всего в мелочах. Остальные держались ровно, лояльно.

Во всем этом сложном переплетении взаимоотношений только Хрущев, казалось, оставался самим собой. Он бродил по пароходу, и всегда его сопровождала толпа, почтительно державшаяся на расстоянии. А Никита Сергеевич, не обращая на нее никакого внимания, вступал в разговоры и с Кадаром, и с Живковым, и с простыми матросами. Им он любил рассказывать свои нескончаемые истории, на удивление незамысловатые и даже примитивные, как какой-нибудь старый дед в деревне на завалинке или бывалый матрос в кубрике. «Гляжу, — вспоминал секретарь делегации Н. И. Моляков, — на носу толпа матросов собралась. Это значит, Хрущев свои байки рассказывает. Подхожу и слышу:

— Во время войны с японцами в тысяча девятьсот пятом году русским флотом командовал князь, которого все недолюбливали. Он не знал дела, но с моряков драл три шкуры. А его заместитель был наоборот — человек добрый и знающий морскую службу. Но вот пришло сообщение, что японцы потопили флагманский корабль и оба, командующий и его заместитель, погибли. Весь флот скорбил по заместителю и радовался, что утонул князь. Затем пришло второе сообщение — в нем говорилось, что кое-кому с затонувшего флагмана удалось спастись. Среди них — командующий, а вот его заместитель утонул точно. И я вам скажу, что говорили тогда простые матросы. Они говорили: „Мы знали это, потому что золото тонет, а дерьмо плавает“».

По вечерам, за ужином, хорошенько выпивали, и начиналось веселье. Большей частью крутили кино, а один раз даже смотрели концерт художественной самодеятельности экипажа «Балтики». Сияющий Хрущев сидел в окружении руководителей других социалистических стран и горячо аплодировал. Только Георгиу-Деж сохранял каменное лицо и медленно прикладывал одну ладошку к другой.

После этого ходили друг к другу в гости и продолжали пить. Тут самым стойким партнером у Хрущева оказался Кадар. Одна помеха была в их дружбе — Кадар плохо говорил по-русски, а когда выпивал, собеседником уже быть не мог. Тогда Хрущев переключался на Живкова. Тот хотя и считался не столь сильным бойцом по части выпивки, но с ним можно было поговорить.

Глядя на руководителей, пили и гуляли советники, охмуряя в барах и салонах «Балтики» стюардесс, машинисток и официанток. Случались и короткие романы. Правда, мидовцы вели себя осторожно. Сам Громыко в гулянках Хрущева принимал участие только в случае крайней необходимости. И косо смотрел на тех своих сотрудников, которые, по его выражению, водили дружбу с бутылкой.

12 сентября, миновав мыс Корнуолл, «Балтика» вышла в открытый океан. Погода исправлялась, и во всю сияло солнце. Но дало себя знать тяжелое дыхание океана. Упругий ветер срывал с волн белые шапки пены, а сами волны мерно раскачивали маленькую «Балтику». Это был еще не сам шторм, а отголосок разбушевавшейся стихии на далеких северных широтах.

Берега Англии скоро скрылись. Минные тральщики сопровождения повернули домой. Но «Балтика» не осталась одинокой в океане. Всем советским судам в Атлантике был дан приказ изменить курс и находиться на всякий случай вблизи парохода. Поэтому нет-нет да и попадались на глаза Хрущеву то танкер «Черновцы», то «Белгород» — всем им Хрущев слал приветственные телеграммы. Очень он любил этот ритуал.

Здесь, на выходе в Атлантику, было получено сообщение, что американское правительство, руководствуясь интересами безопасности Хрущева, решило ограничить его пребывание в Америке строго рамками района Манхэттена в Нью-Йорке. Никита Сергеевич отреагировал удивительно спокойно.

— Я ждал этого, — сказал он. — Американцы меня боятся. Они чувствуют правду и силу нашей позиции. Вот и хотят оградить народ от встреч со мной.

Однажды Хрущеву сказали, что около «Балтики» появилась неопознанная подводная лодка. Хрущев, который редко расставался с биноклем, сразу же навел его на субмарину и уверенно определил — американская.