Франческо Пастура - Беллини

Не было человека, который не любил бы Винченцо за искренность, какой светилось его лицо («кто смотрит на меня, видит мою душу» — напишет впоследствии он о самом себе), за изысканные манеры, пусть даже несколько аффектированные, за всплески восторженности и внезапно набегавшую печаль, за благородство чувств, а также за неприспособленность в жизни. И ему покровительствовали, словно беззащитному ребенку, ободряя, советуя, лаская.

А он в ответ на эту любовь дарил свою музыку: свою необычную музыку, которая, казалось, была соткана из ничего, но когда слушаешь ее, мелодия заставляет прижаться лбом к ладоням, чтобы лучше слышать голос сердца.

Для работы над «Пиратом» Беллини располагал временем с мая по сентябрь 1827 года. Когда он закончил сочинять оперу — неизвестно. Афиша театра Ла Скала от 12 августа сообщает только о предстоящей постановке. В той же афише было подчеркнуто, что сезон откроется оперой «Последний день Помпеи» Пачини, композитора, конечно, более известного, чем молодой катаниец, которого в Милане считали начинающим, и даже миланские друзья, видя, что он «слишком скромен, мало чего ожидали от его сочинения». Беллини знал об этом, но ничего не предпринимал, чтобы доказать — на словах — обратное, потому что знал: он ответит делом.

Певцов он захотел готовить сам. Но если сопрано Энрикетте Мерик-Лаланд и баритону Антонио Тамбурини [40] Тамбурин и, Антонио (1800–1876) — итальянский певец, драматический баритон. Один из выдающихся вокалистов XIX века. Обладал голосом красивого бархатистого тембра, феноменальной вокальной техникой, большой сценической выразительностью. достаточно было лишь немного подсказать и кое-что поправить, то с Джованни Рубини он решил заняться серьезно, и не столько потому, что солист должен был петь заглавную партию Гуальтьеро, композитор хотел научить его, как воплотить именно тот образ, какой он нарисовал в своей музыке. И ему пришлось немало потрудиться, потому что Рубини хотел просто спеть свою партию, а Беллини настаивал, чтобы он еще и сыграл свою роль. Один думал только об эмиссии звука, о постановке голоса и иных хитростях вокальной техники, другой стремился сделать из него интерпретатора. Рубини был только тенором, Беллини же хотел, чтобы певец прежде всего стал конкретным действующим лицом, «охваченным страстью».

Граф Барбó оказался свидетелем одного из многих столкновений автора и исполнителя. Рубини пришел к Беллини репетировать свою вокальную строчку в дуэте Гуальтьеро и Имоджене. Судя по тому, что рассказывает Барбó, речь шла, видимо, о дуэте из первого акта. И чередование простых фраз, лишенных каких-либо вокальных украшений, однако напряженно взволнованных, не находило никакого отзвука в душе певца, привыкшего к условным номерам, иной раз более трудным, но зато наверняка эффектным.

Они несколько раз проходили один и тот же фрагмент, но тенор никак не мог понять, что же нужно композитору, и не следовал его советам. В конце концов Беллини потерял терпение.

— Ты осел! — заявил он без всякого стеснения Рубини и объяснил: — Ты не вкладываешь в свое пение никакого чувства! Здесь, в этой сцене, ты мог бы потрясти весь театр, а ты холоден и бездушен!

Рубини в растерянности молчал. Беллини, успокоившись, заговорил мягче:

— Дорогой Рубини, ну как ты думаешь, кто ты — Рубини или Гуальтьеро?

— Я все понимаю, — ответил певец, — но я не могу изображать отчаяние или притворяться, будто выхожу из себя от гнева.

Такой ответ мог дать только певец, а не настоящий актер. Однако Беллини понимал, что если сумеет убедить Рубини, то победит вдвойне — и он, и исполнитель. И сделал последнюю попытку: он сам запел партию тенора, исполняя ее так, как хотелось ему. Он не обладал каким-либо особым голосом, но умел вложить в него именно то чувство, которое и помогло рождению исполненной страдания мелодии Гуальтьеро, упрекавшего Имоджене в неверности:

«Pietosa al padre, е meco si cruda eri intanto».

(«Ты пожалела отца, но была так безжалостна со мной».)

В этой полной печали кантилене раскрывается страстное, любящее сердце пирата.

Наконец Рубини почувствовал, что от него хочет композитор, и, подхваченный внезапно рожденным порывом, присоединил к пению Беллини свой изумительный голос, который выражал теперь такое страдание, какого никто никогда до сих пор не слышал. В награду после стольких обидных слов ему было сказано:

— Браво, Рубини. Наконец-то ты понял меня. Я доволен. Жду тебя завтра, будем продолжать в том же духе. Впрочем, не забудь порепетировать партию, сопровождая ее какими-нибудь жестами…

В тот день к концу репетиции Беллини, можно сказать, подарил искусству нового певца-интерпретатора.

Готовя свою партию, Рубини постарался исполнить ее так, как требовал Беллини, как сам он теперь ее чувствовал. Но о каких-либо жестах он, разумеется, и не подумал и на сцену вышел хорошо подготовленный в вокальном отношении, но твердый и негнущийся, словно палка колбасы. Не зная, куда деть руки, он стал прятать их в карманы.

Научить певца, как нужно держаться на сцене, взялся Феличе Романи. И если он обычно — пусть лишь «из вежливости», как спешит заверить нас его вдова, — всегда сам ставил свои оперы, то надо полагать, в этом случае он особенно постарался, потому что «Пират» ему очень правился. А Рубини, который пел, заложив руки в карманы, действовал ему на нервы.

— Ну, шевелись же, встряхнись, начни хоть как-то жестикулировать! — кричал ему поэт, и тенор двигал обеими руками, словно марионетка. — Да пет, не так!.. Разозлись!.. Шагни назад… Взволнуйся… Сделай какой-нибудь гневный жест… Теперь иди вперед, угрожая… Нет, не так!..

— Но в конце концов, — теряя терпение, взмолился Рубини, почти очумевший от всех этих криков, — кто же я все-таки такой?

И Романи разъяснил ему, что он кочан капусты.

Кончилось тем, что поэт и музыкант совместно проделали ту работу, которая сегодня называется режиссурой, заботясь также и о перемещениях хора, игравшего в «Пирате» немалую роль — в музыкальном и в сценическом плане.

Этот и другие эпизоды, происходившие во время подготовки спектакля, стали известны в городе и начали привлекать внимание миланцев к «Пирату» и его автору. Когда же репетиции оперы перенесли на сцену, заговорили о том, что молодой автор настолько преобразился, что сделался совсем непохожим на застенчивого мальчика, каким его знали прежде. Теперь он не скупился на окрики, улыбки, упреки и просьбы, добиваясь, чтобы оркестр, хор и певцы исполнили его музыку так, как она написана. И непрестанно требовал от всех, особенно от главных исполнителей, чтобы они четко, с нужными акцептами произносили слова, плавно связывали вокальные фразы, сопровождая их жестами, какие он подсказывал с таким пылом.