Франческо Пастура - Беллини

Возможно, как раз в это время один художник, пожелавший остаться неизвестным, написал его портрет темперой — в белых брюках, кремовом жилете и голубом фраке, но в портрете этом мало сходства, и Беллини никогда не вспоминал о нем [45] Портрет хранится в Музее театра Ла Скала. . Княгиня Кристина Бельджойозо попросила свою приятельницу Эрнестину Бизи запечатлеть облик Беллини. Этот карандашный рисунок совсем не понравился музыканту, и, посылая его Флоримо с просьбой заказать копии, он просил подправить его, так как здесь он «кажется стариком».

С материнской заботой относилась к нему еще одна знатная дама — герцогиня Литта. Нам неизвестно, началось ли их знакомство с первых дней миланской жизни Беллини, но несомненно, что герцогиня, любя и покровительствуя, очень помогала ему, если он счел необходимым отблагодарить ее посвящением «Пирата». Очень возможно также, что в доме герцогини Литта он познакомился и с графиней Юлией Самойловой [46] С богатой и знатной русской графиней Юлией Самойловой, долгое время жившей в Италии, были дружны Россини, Доницетти, Пачини, а также Карл Брюллов, написавший с нее свои знаменитые полотна «Всадница», «Портрет Ю. П. Самойловой» и другие. В ее облике русский художник видел идеал женской красоты. , которая потом станет его врагом.

Наконец среди новых хороших знакомых нужно назвать двух медиков — доктора Маджези, штатного врача миланских театров, и «редкостного почитателя музыки» доктора Прина, усерднейшего посетителя оперных спектаклей. С ними, а также с Романи и с «другими близкими друзьями» — Гавино, Ребиццо и Рельи — Беллини встречался, когда обедал в траттории. Это была шумная и веселая компания молодых людей.

Между тем Джованни Рикорди начал полностью публиковать партитуру «Пирата». Просмотр оттисков, распределение экземпляров и отправка их заняли у Беллини ноябрь и добрую часть декабря. Но он был очень доволен, что может показать своему учителю, друзьям и далеким родственникам, с каким усердием работал над этой оперой, встреченной столь восторженно. Флоримо было поручено раздать ноты, посланные в Неаполь. В Катанию он отправил два экземпляра — один, естественно, отцу, другой — деду Винченцо. А еще одна партитура, для которой он заказал роскошный переплет (потратил 66 карлини! [47] Старинная неаполитанская медная монета. В конце прошлого столетия ее стоимость равнялась 13 копейкам. ), была предназначена герцогине Литта, чье имя, украшенное завитушками и титулами, появилось в посвящении, начертанном на обложке первого издания оперы. В благодарность композитор получил дорогие золотые часы с цепочкой.

С наступлением зимы пришла и тоска, неизбежная для бездомного островитянина. Грусть, вызванная рождественскими праздниками, которые он проводил еще дальше от родного дома, смягчили супруги Поллини. Они «с каждым днем» становились все ласковее и нежнее. Это проявлялось в «невообразимом внимании, с которым они относились ко мне, и заботе, с какой давали советы даже по самому пустяковому поводу…». Именно советы супругов Поллини и научили его быть терпеливым и ожидать лучших времен.

Настало 26 декабря — день открытия карнавального сезона в Ла Скала. Давалась уже известная опера Россини «Елизавета, королева Англии». Пока еще ни один импресарио не обратился к Беллини ни с какими предложениями для будущего сезона. Более того, вскоре Барбайя покинул Милан, отправившись в Неаполь, чтобы лично руководить оперным театром в Сан-Карло.

Беллини остался без работы. Средств «еще хватит надолго, потому что, — объясняет он далекому другу, — обедаю в траттории только в пятницу и субботу и не трачу деньги каждый день, что вполне устраивает меня, и если бы еще не расходы на одежду и квартиру, то было бы совсем хорошо…» Но было бы еще лучше, если б у него имелись хоть какие-то планы, пусть даже при меньших деньгах. А без перспектив жизнь представлялась ему пустой и бессмысленной. «…Мне становится горестно, — признается он Флоримо, — от того, что у меня нет никакого дела и еще потому, что живу вдали от родных. Хотя славные Поллини и умеряют в какой-то мере мою печаль и жажду карьеры и убеждают меня, что нужно покорно ждать…»

Покорность эта, однако, сказывалась на его настроении и омрачала существование. «…Что я могу сказать о себе? Жизнь моя течет однообразно: утром, поднявшись, сажусь заниматься, в положенное время иду обедать. Затем отправляюсь в театр, а потом спать. Ничего нового не происходит — сплошная тоска, и все дни для меня одинаковы…»

Упражнения по утрам заключались в том, что он играл на рояле сочинения любимых композиторов или импровизировал, но делал это без увлечения, без всякого желания. «Заниматься музыкой, не сочиняя ее, мне скучно», — откровенно признавался он. Он чувствовал, что в его творческой жизни недостает чего-то, что держало бы его в напряжении и волнении. Ему не хватало стимула для работы, в которую он мог бы вложить всю душу, ум, впечатлительность — всего себя без остатка.

Постепенно, по мере того, как бесцельно тянулось время, его перестало интересовать все, даже театр — «единственное, что развлекало меня» — теперь «претит и немало», настолько, что он совсем перестает бывать там. И доводы, на которые ссылается, выглядят неубедительно. «Оперы старые, плохо исполняемые», — оправдывается он, но не называет, какие именно оперы, и в этом «старые» слышится явное сожаление.

Истинная же причина заключалась в том, что ему неприятно было ходить в театр рядовым зрителем, одним из многих, посещавших его как обыкновенный салон. Для миланцев Ла Скала был огромной гостиной с шестью ярусами лож вместо стен, а партер с немногочисленными креслами был залом, по которому публика разгуливала, как по площади.

Даже при поднятом занавесе зрители расхаживали по партеру, а в ложах разговаривали, играли в карты, ужинали, иногда даже слушали музыку, особенно если ее исполняли хорошие певцы. Главный интерес для них представляла отнюдь не опера, а светская жизнь, что велась в ложах, где блистали прекрасные дамы, которые, отвернувшись от сцены, протягивали руку для поцелуя знатным господам, являвшимся к ним в ложу с визитом во время спектакля.

Беллини раздражали эти светские рауты в театре. Он предпочитал избегать их. «Вместо этого больше времени провожу у Поллини, где мы поем и музицируем в своем кругу…» и где легче было развеять гнетущее настроение.

В таком мрачном состоянии он прожил почти весь январь. Единственное, что связывало его с дорогим миром прошлого, были письма. Он сам ходил в квартал Растрелли, где находилась главная почта, чтобы побыстрее получить новости из Неаполя и Катании.