Франческо Пастура - Беллини

Не обошлось, однако, и без неприятностей. Когда Беллини проиграл Този на рояле каватину, певица заявила, что первая часть номера ей не нравится. Беллини написал новую музыку.

Когда же начались репетиции с оркестром, Този опять закапризничала, заявив, что теперь ей не нравится вся каватина, она слишком проста в вокальном отношении — нет виртуозных украшений. Это «музыка для детей» — изрекла певица. И если автор не усложнит ее, она заменит каватину Беллини каким-нибудь другим заведомо эффектным номером и выберет его сама.

Беллини же стало ясно, что, во-первых, Този пела свою партию «как собака, а значит, совершенно невыразительно», не поняла ее, а во-вторых, что она вздумала важничать, словно знаменитость. И он ответил певице, что в музыке, которую он сочинил, «не изменит ни одной ноты: не назло, а потому что хочет, чтобы его музыка исполнялась в тех темпах, какие указаны им, а не как вздумается ей, и что он хочет, вдобавок, чтобы оттенки тоже были такими, какими он их себе представляет».

После такого решительного заявления Този «сопротивлялась еще два дня уже через посредников — тенора Давида и маркиза Гримальди из театральной дирекции», которые уговаривали музыканта уступить певице. Но Беллини был непреклонен. Самое большее, что он мог сделать, это осыпать ее «оскорблениями и назвать капризулей, а ведь я так старался, сочиняя эту партию». Когда же Този, «ничего не добившись, все-таки спела каватину так, как было указано в нотах», то эффект был столь очевидным, что «она пришла просить у меня прощения». Прекрасная победа твердого характера Беллини, правоту которого подтвердила не только певица, но также — время, если вспомнить, что та часть каватины, какая не понравилась Този, превратилась в «Норме» в аллегро «Ah, bello, a me ritorna»(«Ax, прекрасный мой, вернись ко мне»), следующее за «Casta diva» («Чистая дева»).

Похоже, однако, что вся эта история произошла не без некоторого участия Доницетти, находившегося в Генуе с 28 февраля. Ему заказали «Королевский гимн», который необходимо было исполнить в день открытия театра перед началом спектакля, а также оперу «Королева Голкондская» — и то, и другое на стихи Романи. Должно быть, ожидая, когда можно будет приняться за работу — поэт был занят переделками либретто и сочинением новых стихов для Беллини — Доницетти, решив помочь Този, прошел с нею партию в «Бьянке» и, видимо, — Беллини узнал об этом от тенора Давида — не очень одобрительно отозвался о каватине для Този. Его слова и вызвали у мнительной и нервной певицы уже известную нам реакцию.

Беллини извиняет Доницетти: «…думаю, что он сказал это просто так, без всякого злого умысла», — пишет он, а потом, поразмыслив, с некоторой горечью высказывает «уверенность, что совершенно невозможнейшая вещь — дружба между людьми одной профессии…».

Нет никаких оснований полагать — как это делает большинство беллиниевских биографов, — что первое представление «Бьянки и Фернандо» было принято восторженно. Из писем Беллини, весьма подробных и, самое главное, искренних, следует, что опера, напротив, добилась успеха не сразу, а постепенно, от спектакля к спектаклю. Можно сказать, Беллини завоевывал генуэзскую публику медленно, но верно, вечер за вечером.

Премьера вылилась скорее в светское празднество, нежели в художественное событие. Это был грандиозный официальный прием, целиком подчиненный этикету. Описывая этот вечер, Беллини переносит воображение далекого друга «в новый театр, освещенный, как днем, в большой центральной ложе — королевский двор, а в ложах по обе стороны от нее — вся знать и все генуэзские и приезжие красавицы в роскошных туалетах…»

Все это и составляло самое главное зрелище, рядом с которым «музыка и певцы служили лишь дополнительным фоном по случаю». Сейчас мы сказали бы, что Беллини махнул на все рукой. И мне кажется, трудно придумать более дипломатическую фразу, чем та, какую нашел Беллини, описывая развлекающуюся публику, рассеянную и как бы отсутствующую на опере, которая давалась при рождении крупнейшего театра Генуи. В зале находился король Карло Феличе, чьим именем был назван театр, и это официальное представительство заставляло всех строго соблюдать этикет туринского двора, не разрешавший аплодисменты на премьере пи самому королю, ни тем более публике.

Беллини испытывал «сильное душевное волнение», это верно, но он предпочел бы получить более определенную оценку своего сочинения, услышать более точное мнение, чем эти «обрывки успеха», какие ему удавалось уловить даже в очень сдержанной реакции зала.

Карло Феличе, словно извиняясь за нелепые ограничения этикета, которому он обязан подчиняться, «послал придворного поблагодарить маэстро и певцов» и передать им о своем сожалении, что «не может аплодировать на публике» (как будто официальный визит монарха непременно должен превратить открытие театра в похороны).

Беллини сумел оценить, искренне и точно выразив свое мнение, достоинства собственного сочинения и недостатки исполнения, когда сравнил первое и второе представление оперы.

«Този вчера вечером пела в сто раз лучше, чем накануне, — писал он Флоримо, — так же, как Давид и Тамбурини». А графу Гаэтано Мельци он сообщил: «Давид пел, как ангел, на втором спектакле, и Този, и Тамбурини тоже очень хорошо. Я говорю о втором спектакле, потому что на премьере все они пели неважно».

Оркестр, по его мнению, был просто «ужасен». В то время как под его собственным управлением на репетициях он «звучал совсем неплохо», теперь же под руководством дирижера Серра, «который хоть и молодец, но не имеет достаточного опыта», допускал грубые ошибки. А балет был «длинный и скучный».

Публике, когда она смогла наконец открыто выразить свое впечатление, в первом действии понравились, по словам Беллини, каватины главных исполнителей и ларго в ансамбле, завершающем акт, а во втором — «почти все номера», и «тишина в зале во время исполнения стояла такая, что напугала даже самих певцов». Тишина установилась, конечно, из-за волнения, охватившего слушателей, и ее никак нельзя было принять за проявление скуки или усталости.

Но радость от настоящего, непосредственного успеха Беллини испытал только на третьем представлении оперы. Дело было в четверг, и король покинул театр после первого акта, чтобы «плотно поужинать» до полуночи — до наступления страстной пятницы, начала великого поста. А в отсутствие короля можно было не соблюдать строгий этикет, и публика, «оставшись единственным верховным судьей оперы», начиная со второго действия смогла наконец отвести душу и дать волю бурным проявлениям своих чувств.

«Восторг был неописуемый», — сообщает Беллини и рассказывает, что каждого исполнителя, едва он появлялся на сцене, встречали «бешеными аплодисментами. Это настолько взбодрило певцов, что они пели как ангелы: Тамбурини — свою арию, и ему очень аплодировали, Този, чей красивый голос и игра очень нравятся, восхитила исполнением романса». Дуэт Този и Давида вызвал «невообразимый гром», и певцов «много раз» требовали на сцену. Публика вызывала и автора, но «я не собирался выходить и прятался в глубине ложи». Аплодисменты не прекращались и задерживали спектакль. Видя такую настойчивость зала, маркиз Карега — «один из директоров» — сделал Беллини знак выйти на сцену, и тот «повиновался».