Франческо Пастура - Беллини

«Не довольствуясь безумными аплодисментами, — продолжает Беллини, — (даже не помню, сколько раз я раскланивался из ложи, в которой находился), публика потребовала от меня непременно выйти на сцену, куда я был едва ли не вытащен толпой молодых людей, называвших себя восторженными поклонниками моей музыки, но которых я не имел чести знать». И неважно, что он не был раньше знаком с ними лично. Их сблизила его музыка. В тот вечер ликующая юность в пылу восторга выразила свою благодарность музыканту и исполнительнице главной роли, которой они были обязаны минутами наивысшего душевного волнения.

Известие о том, что в театре присутствует Беллини, буквально потрясло певцов, особенно их обрадовало, что в ответ на громкие аплодисменты он направился на сцену. Солисты и хористы поспешили ему навстречу, чтобы еще за кулисами приветствовать маэстро.

«Впереди всех шла Малибран, — рассказывает музыкант, — она бросилась ко мне на шею и в самом восторженном порыве радости пропела несколько моих нот «Ah, m’abbraccia!» («Ах, обними меня!»)». Больше она ничего не произнесла. Но и этого бурного и неожиданного приветствия было достаточно, чтобы Беллини, и без того уже чрезмерно возбужденный, утратил дар речи. «Мое волнение достигло предела. Я не мог выговорить ни слова и совсем растерялся…» Настолько растерялся, что пришлось напомнить ему — его ждут на сцене, ждет публика, продолжавшая неистово аплодировать и вызывать маэстро. «Бурные непрекращающиеся аплодисменты английской публики, которая, накалившись, становится просто безумной, требовали нас на сцену», и Малибран вывела его к рампе.

«Мы вышли, держась за руки: все остальное ты в силах представить себе сам. Я же могу сказать тебе только, что не знаю, доведется ли мне когда-нибудь еще в жизни пережить большее волнение».

Таково было шумное появление Беллини в высшем свете английской столицы: и отпала необходимость лично представляться тем или иным семьям, к которым его направляли итальянские друзья с рекомендательными письмами.

На другой же день после этого памятного вечера ему посыпались приглашения «на праздничные балы, в театры, на обеды, концерты, на загородные виллы и т. д.». И он пользовался в какой-то мере этими приглашениями, потому что беззаботная жизнь в богатом обществе нравилась ему, к тому же он мог приобрести знакомства и подружиться с высшими представителями того класса, который в Англии обычно делал плохую или хорошую погоду повсюду. С другой стороны, в эту пору у него еще было свободное время для увеселений, потому что его работа в Кингс-театре начнется только во второй половине мая, когда приступят к постановке «Пирата», а пока на сцене шли «Медея», «Танкред» и «Анна Болейн».

Радостно встречаемый всеми, 16 мая, то есть спустя две недели после приезда в Лондон, который он назовет «первым городом в мире», Беллини написал другу Лампери: «Я знаком со всем Лондоном, и все приглашают меня». Нам известно, что Беллини принимал участие в одном концерте, поначалу как гость, а потом и как исполнитель, в доме маркизы Лендсдауней, в котором пели Малибран, Джудитта Паста, Рубини, Тамбурини и Галли. «Слава богу, все прошло благополучно, — писала Паста своей матери, — ты ведь знаешь, что эта маркиза хочет, чтобы я постоянно давала у нее свои концерты, вот почему я довольна, что все получилось хорошо. Беллини был слушателем, однако оказался так добр, что аккомпанировал мне «Casta diva», которая очень понравилась…»

Это было первое публичное исполнение в Лондоне арии из «Нормы», потому что опера должна была идти в театре после «Пирата», в начале июня в бенефис Джудитты Паста. Новинка эта, конечно, весьма польстила музыкальному самолюбию хозяйки дома.

Еще один отзвук светской жизни Беллини в Лондоне можно найти в письмах, отправленных им в конце июня Сантоканале, которому он, расхвалив размах английской столицы, перечисляет различные вечерние приемы: «Все они способны развеселить самое печальное существо на свете». И заключает: «Одним словом, живу я здесь счастливо и безмятежно».

Эту блестящую, головокружительную жизнь Беллини вел до конца мая. Ему правилось развлекаться, как нравится это всем молодым людям, и к тому же ему хотелось забыть огорчения минувших дней. Но подобная карусель не давала ему передышки: «От всех этих развлечений я уже задыхаюсь…» — восклицал Беллини. Задыхалась его душа, потому что ему необходимы были спокойствие и сосредоточенность для глубокой внутренней работы.

Он горячо увлекся Малибран, и причиной тому было спетое ею приветствие и объятия, которыми она встретила его за кулисами театра. Для певицы, экспансивной от природы, этим все тогда и закончилось, она не могла ничего больше добавить к тем нескольким нотам. Для Беллини, натуры легко воспламеняющейся, после этой встречи все только началось: то, чего не сказала ему Малибран, он придумал сам, неверно истолковав (и увлек за собой будущих своих биографов, которые продолжали ошибаться и после того, как он сам был вынужден понять свое заблуждение) то сердечное, дружеское проявление чувств к маэстро, чью музыку исполняла, так мило воспользовавшись его же фразой, потому что не могла придумать ничего лучшего, чтобы самым искренним образом выразить ему свое уважение.

Но Беллини в тот момент гораздо больше, чем на ее приветствие, обратил внимание на нее как на женщину и был очарован ею, что, впрочем, происходило с тысячами и тысячами зрителей, ее поклонников. К сожалению, Беллини не был простым зрителем, и его пылкая фантазия тотчас же построила самые радужные воздушные замки.

Речь шла — и это сразу бросается в глаза — о способности Беллини воспламеняться любовью с первого взгляда, а неистовое начало его бурной страсти обычно заставляло тревожиться его друзей, прежде всего Флоримо, который лучше других знал слабости своего друга, особенно его способность «влюбляться до безумия». Флоримо прекрасно понимал, что это вопрос времени, но пока в душе Беллини полыхал этот пожар, следовало быть настороже и попытаться умерить пыл маэстро. Флоримо оставалось поэтому только одно: ждать конца пожара, тем более что огонь распространялся с одной стороны. Пока же ничего нельзя было предпринять, надо было терпеливо выслушивать излияния и фантазии Беллини.

«С этого момента, — писал Беллини Флоримо, — я стал близок с Малибран». Вот первый из серии воздушных замков, ибо близость эта, которая потом обернулась крепкой дружбой, сводилась лишь к частым визитам Беллини к певице и взаимному обмену комплиментами. «Ола высказала мне свое восхищение, какое питала к моей музыке, а я — свое восхищение ее огромным талантом». Единственное известие, которое порадовало Флоримо, заключалось в следующем: «И я пообещал написать для нее оперу на сюжет, который будет отвечать ее душе. Эта мысль необычайно волнует меня, мой дорогой Флоримо!»