Франческо Пастура - Беллини

Это был последний комок грязи, какой Феличе Романи бросил в Винченцо Беллини, у которого «сердце было разорвано на части и душа истекала слезами». Музыкант не смог позабыть гадкие выдумки, какие тот, с кем он шесть лет делился своими мечтами, волнениями и разделял славу, обрушил на него, чтобы обвинить и унизить. И свое огорчение Беллини выразит в горьком, но мягком упреке, который выскажет поэту спустя год, когда восстановит с ним дружеские отношения.

Он вернется к этому инциденту не потому, что не смог простить друга, а потому, что захочет показать обидчику, как кровоточат его раны. Вот какими словами Беллини оправдывает себя перед историей:

«Сколько ожесточенных статей обрушил ты на своего друга! Ты говоришь, что всегда любил меня и любишь, и теперь пишешь Бордезе: — Я не переставал любить его, потому что знаю, что вина была не только его, что его подстрекали неблагоразумные друзья, что он был обманут разными людьми, которым хотелось разлучить нас. — Но если ты всегда был уверен во всем этом, зачем же писал и печатал в газетах яростную клевету на меня? И совесть не мучает тебя за всю эту ложь, что ты обрушил на меня? Разве я не провел у твоего порога весь июнь и июль до 10 августа? А после августа и после того, как 10-го сентября я уехал в Бергамо, чтобы поставить «Норму», разве я не приехал в Милан, где оставался до 7 декабря? Разве ты не уверял меня, что с выбором сюжета надо подождать, пока не прибудут пьесы из Парижа? А кроме того, разве ты не добавлял без всякой нужды другие обиды, не имеющие отношения к делу? И после этого ты говоришь, что очень любил меня?»

Каждый вопрос — словно удар молотком по совести Романи, которому не оставалось ничего другого, как поспешить в открытые братские объятия Беллини, издали протянувшего ему руки в уверенности, что возобновятся их сотрудничество и общие успехи. Однако гордый Романи, хоть и растроганный и раскаявшийся, все же до конца будет стараться спасти свой престиж. Вспоминая — в некрологе Беллини — о размолвке, он напишет: «Это было время, которого мы оба потом стыдились». А по существу, однако, стыдиться должен был только он один.

Приглашение отправиться в Лондон поставить там на сцене Кингс-театра («Королевского театра») свои оперы, как известно, было желанным событием, о котором Беллини мечтал еще с 1828 года, когда ему пообещал этот ангажемент муж сопрано Мерик-Лаланд, собиравшийся показать «Пирата», новую для лондонской публики оперу. Известно также, что тогда осуществить поездку Беллини не удалось из-за вмешательства Пачини, который, лишь бы заполучить контракт, согласился на более низкий гонорар, чем тот, который запросил Беллини.

Известно и то, что Беллини нисколько не обиделся на него за «подножку», которую подставил ему бесчестный соотечественник; напротив, предпочел, чтобы английская публика по-прежнему ожидала его, а он приедет к ней, когда еще сильнее упрочит свою славу. События подтвердили правоту маэстро. Теперь, спустя пять лет, он ехал в Лондон по особому приглашению Лапорта, импресарио Кингс-театра, поставить «Пирата», «Капулети и Монтекки» и «Норму» — оперы, которые должны были петь такие знаменитые певцы, как Джудитта Паста, Донцелли, Рубини, Тамбурини и Галли. В том же сезоне — с мая до конца июля 1833 года — намечались постановки опер: «Медея» Майра, «Анна Болейн» Доницетти и «Танкред» Россини.

Уезжая из Милана, Беллини был уверен, что уже в августе вернется назад, и оставил свои вещи в квартире, которую снимал в квартале Тре Монастери, где жил с тех пор, как переехал из Борго Монфорте, со слугой, неким Джованни (маэстро предпочитал называть его Джаннетто), фанатичным защитником музыки своего хозяина, готовым в любую минуту пустить в ход кулаки, так сильно он был убежден в абсолютном превосходстве сочинений маэстро над всеми прочими, какие попадали в театр.

Эта квартира была в каком-то смысле миром Беллини, возможно, его первым собственным домом, и он постепенно обставлял свое жилище, пользуясь советами синьоры Джудитты Турина. Понемногу помогали в этом и другие друзья: несколько дам даже вышили для гостиной большой ковер с изображенными в центре и по углам корзинами цветов и названиями четырех опер маэстро, которые получили тогда крещение у миланской публики — «Пират», «Чужестранка», «Сомнамбула» и «Норма», причем каждая надпись была увенчана лавровым венком. А синьора Джудитта Турина, возможно, в благодарность за посвящение ей «Чужестранки», подарила композитору прикроватный коврик, в центре которого была вышита финальная сцена из этой оперы. Украшением квартиры был портрет Беллини, написанный художником Карло Ариенти летом 1832 года — музыкант изображен на фоне клубящихся облаков во весь рост, со сложенными на груди руками и взглядом, устремленным куда-то вдаль. Этот портрет очень нравился Беллини, но маэстро не оставил его у себя дома, очевидно, повинуясь какому-то предчувствию. Он захотел подарить портрет другу Флоримо и попросил синьору Турина, которой поручил на время своего отсутствия заботу о квартире, а также о своих денежных делах, отправить его в Неаполь. И затем уехал в Лондон, не сомневаясь, что вскоре вернется.

Поездка длилась, видимо, около восемнадцати дней, если учесть длительную остановку в Париже, где Беллини, уже известный своими операми, встретил друзей, поклонников и даже имел тайное свидание с директором «Гранд опера», который на протяжении нескольких дней уговаривал его написать оперу на французском языке для крупнейшего парижского театра. «Это льстит моему самолюбию», — признался Беллини одному своему другу, но не потерял при этом голову. Он хотел ясно представить все последствия своего решения и повел себя так, как обычно поступал в подобной ситуации. Не обещал, но и не отказывался, а вежливо ответил, что окончательный ответ даст через месяц-другой или же в конце июля, когда снова будет в Париже. И, лелея эту надежду, покинул Францию. Вскоре он приехал в Кале и сел на пароход, идущий в Англию. Когда пересекали Ла-Манш, возможно, из-за резкой перемены погоды или из-за любознательности (он был любопытен, как дитя) маэстро долго оставался на верхней палубе и сильно простудился. Болезнь длительное время не оставляла его.

В Лондон пароход прибыл на закате. Впечатления Беллини от этого огромного города похожи на восторг ребенка, увидевшего какое-то фантастическое зрелище.

Английская столица явилась перед ним как «бесконечная иллюминация», тайна которой сразу же очаровала его. «Я был настолько сражен таким богатством света и красок, — расскажет он потом друзьям, — что захотел в одиночестве побродить вдоль широких улиц и по нескончаемым берегам туманной Темзы, по пустынным паркам, таким прекрасным, напоенным в эту весеннюю пору ароматами цветов». Наконец-то он мог позволить себе уйти в самую фантастическую из реальностей. И, бродя по городу без всякой цели, он разрешил себе отдаться мечтаниям, предаться безмятежным размышлениям, свободно вздохнуть наконец после стольких неприятностей, испытать облегчение, какое всегда приносит новый мир, новая обстановка, рождающая волну новых надежд.