Ирина Кирилюк - И каждый вечер в час назначенный...

До какой степени, оказывается, была всесильной в то время власть Москвы, чтобы нужно было, спасая утопаю­щего человека, спрашивать разрешения?!

После всех «морских испытаний», в июне 1951 года, на подмосковном аэродроме Внуково приземлился самолет. Все ждали — сейчас на трапе покажется усталый человек, изможденный 12-летним заключением. Хикмет вышел — красивый, высокий, элегантный. Со всех сторон посыпались цветы. Он был не в силах удержать их, цветы падали к его ногам, а он от волнения не мог вымолвить ни слова.

Через три дня А. Фадеев знакомил Назыма Хикмета с советскими писателями, его приглашали на всевозможные встречи, он выступал по радио и телевидению. Мне расска­зывали, что на одной из встреч в Доме литераторов в Москве Хикмету не давали говорить минут 15 — зал стоя приветствовал его, непрерывно аплодируя. А Назым скром­но улыбался, кивал всем и каждому, всех очаровывал своим обаянием, умением говорить образно и кратко, вре­менами почти афористично.

Советское правительство дало ему полное право бо­роться за мир во всем мире, но... писатель, не спросив разрешения (у вышестоящих органов) влюбился в голубо­глазую русскую красавицу Веру Тулякову, которая к тому же была замужем. Ну, это было слишком! Если ты борешь­ся за мир, вот и борись себе на здоровье 24 часа в сутки. Но влюбиться в 60 лет (!) — это в конце концов аморально для коммуниста.

А Назым был счастлив! Его душа пела и светилась, как радуга. Когда мы гостили у него в Переделкино, он говорил: «Я — люблю! Я только в 60 лет понял, что это такое!

Любовь — это когда пьешь, пьешь, пьешь, а напиться не можешь Это — жажда... Жажда по глазам, по рукам, по голосу любимой... Жажда, которую невозможно утолить. С этой жаждой живешь, страдаешь, мучаешься и купаешься. Хикмет посвящал ей свои стихи и поэмы, в которых плескалась и эта жажда любви и боль разлуки.

Им долго не разрешали быть вместе, но в конце концов они соединили свои судьбы, правда, ненадолго, на 62-м году жизни сердце писателя остановилось.

...Настанет, неожиданно настанет день,

И ты ощутишь, как тяжелы мои шаги,

мои удаляющиеся от тебя шаги,

И эта тяжесть будет тяжелее всех для тебя.

Назым Хикмет вышел утром за газетами. Взял газеты, вернулся в дом и... осел с ними в руках.

А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ...

Каждый вечер, в назначенное время, я иду через малень­кий сквер в свой родной театр, которому подчинила почти всю жизнь. Купаловский театр... его непонятная, чарующая сила вот уже 80 лет магически воздействует на зрителя. Мне кажется, этот театр обладает некой тайной, которая еще не исследована до конца ни одним критиком. Может быть, здесь кроется непостижимая загадка творческого поиска, по лабиринтам которого блуждали души великих актеров, блуждали, создавая неповторимые сценические шедевры... И я счастлива, что судьба подарила мне воз­можность влиться в этот солнечный поток творческого поиска.

Многое я бы пересмотрела в моей жизни. Но не стала бы менять и пересматривать одного — того, что, идя по своей дороге судьбы, я пришла в купаловскую семью. Как я была счастлива, попав в этот коллектив! Какая в те времена была интересная, многоликая, прекрасная и разно­образная труппа!

Что ни актер, то целый мир. Их имена хочется повторять бесконечно: Глебов, Платонов, Молчанов, Владо­мирский, Жданович, Полло, Ржецкая, Дедюшко, Рахленко... Феерический ансамбль! Таких ансамблей больше не было нигде. Это был неимоверный театр! Это был театр миро­вого масштаба! И вот в такой труппе нужно было найти свое место, «запеть» своим далеко не бархатным голосом, не потеряться в этом поистине роскошном купаловском саду.С годами понимаешь, что именно театр и воспитывает актера. Испытание «актерской крепости» происходит каждый вечер. Актер либо превращается в художника, либо сходит с этой тернистой дороги. Театр дисциплинируй актера тем, что в семь часов вечера звенит третий звонок, открывается занавес и, оставив в гримерке настроение, проблемы, болезни и неприятности, актер выходит на сцену дарить праздник, чудо и энергию своей души.

Он знает, что отмена спектакля — это своего рода ЧП. И зрителю, сидящему в зале, нет никакого дела до его самочувствия, до его состояния, до его душевных или физических страданий. Мне кажется, что дело здесь не в бессердечности зрителя, а в его детской вере, что театр — это действительно праздник. Ведь не так много на земле мест, где нам дарят радость, радость познания, пережива­ния и единения...

Но театр — это не только зрелище, это и кафедра. Поэтому театр, который только развлекает публику,— жалкий театр. Праздник может состояться тогда, когда на сцене есть открытие, новая интересная мысль, небанальный взгляд на серьезную проблему, на ее решение или что-то необычное и неординарное, что заставляет сердце зрителя биться более учащенно.

Сегодня многие говорят о том, что что-то незаметное умирает в театре, из театра уходит живая энергия поиска. На мой взгляд, за все годы своего существования театр переживал сотни кризисных моментов, но тем не менее всегда выходил из них обновленным, приобретая незамени­мо ценное за все периоды спада.

Конечно, старые формы тускнеют, гибнут и постепенно превращаются в свою противоположность для того, чтобы родить что-то новое. Эта неизбежность театрального про­цесса всегда заставляет меня быть оптимисткой и с надеждой смотреть в будущее нашего театра.

Приятно осознавать, что сегодня рядом со мной на сцене находятся и мои ученики. Педагогика — процесс живой, таинственный, счастливый, трудный и... чуточку неблагодарный. Это огромный труд, когда по капельке вкладываешь себя в чужие сердца в надежде, что что-то «прорастет». Глядя на наших зрелых актеров, которые еще вчера были молодыми, я вижу, что они не менее талантли­вы, чем мы в свое время. Виктор Манаев, Зоя Белохвостик, Николай Кириченко, Александр Гарцуев, Елена Сидорова, Александр Лабуш... Думаю, что каждому актеру нужна определенная «температура», при которой он сможет внутренне раскрыться. А режиссер может воспринимать, а может и не воспринимать актера, даже очень талантливого, поэтому многие из нас страдают долгие годы. Это грустная картина театра. К сожалению, так часто в актера «не верят», «не представляют», «не допускают», «не дают»... Чего стоит только одно знаменитое «не вижу». Ну, не видит меня режиссер (либо художественный руководитель) — и все тут. Не видит! Может, и правда не видит, а может, и не хочет видеть. Попробуй здесь разберись.

Конечно, актер прекрасно понимает, что режиссер, вы­страивая всю концепцию спектакля, имеет о каждой роли свое представление. А возможности и данные актера здесь могут не совпадать. Казалось бы, в чем тогда несправедли­вость? Это ведь художественное право режиссера, который выбирает и назначает актера, исходя (как ему кажется) из общего понимания спектакля. А меткое попадание на роль — значительная часть успеха спектакля. Но вся беда и несправедливость в том, что актер чаще всего бессилен доказать свое право на роль, которая, минуя его творчес­кую судьбу, уходит к другому. А быть третьим или четвер­тым «составом»!— печальная выдумка советского театра.