Aлександр Гладков - Поздние вечера [воспоминания, статьи, заметки]

Перелистывая старые подшивки «Комсомолки», чувствуешь, что «киновское» содержится не только в статьях и фельетонах, подписанных его именем, но рассыпано по всей газете. Мне рассказывали старожилы газеты, что Кин сам искал подходящих для этой работы талантливых людей, подсказывал им темы и на первых порах не только правил, но и буквально переписывал чужие фельетоны. Так он помогал начинающему журналисту Павлу Гугуеву, приехавшему из провинции. Гугуев довольно долго жил в семье Кина — пока ему не дали комнату. Он рано умер от туберкулеза, но успел проявить свое несомненное дарование.

Особенно опекал Кин молодого журналиста Митрофана Постоева, который тоже долго жил у него дома. Постоев не обладал особыми литературными способностями, но в этом случае у Кина были свои причины заботиться о нем и обучить его ремеслу: Митрофан был младшим братом Сергея Постоева, молодого борисоглебского коммуниста, которого в 1919 году зверски убили белые. В память об этом замечательном человеке, который в свое время был для Кина-подростка образцом революционера, Кин с терпением и настойчивостью старался обучить Митрофана. Но это, как правило, сводилось к тому, что он просто заново переписывал все тексты. Настоящего профессионала из Митрофана Постоева сделать все-таки не удалось.

Но это был единственный случай неудачи. Остальным начинающим фельетонистам «Комсомольской правды» работа с Кином давала очень много. Наставнику было едва ли больше лет, чем его ученикам, но за ним было преимущество опыта, литературного вкуса, ума и таланта.

Виктор Кин не успел дожить до того возраста, в котором обычно пишутся воспоминания на тему о том, «как я учился писать», но в различных его черновых набросках и записных книжках можно найти нечто на эту тему, правда, выраженное в той шутливой интонации, которая была ему свойственна, когда он начинал говорить о себе. Вот отрывок, написанный от «я», хотя это «я» вовсе не сам Кин, а его любимый герой Безайс:

«Я сидел в редакции вечером и писал фельетон о людях, которые построили кооперативный дом без печей и уборных. Забыли? Мне надо было отделать их как следует. Порывшись в воображении, я вытащил остроту и стал ее оттачивать. Надо было отточить ее так, чтобы ею можно было бриться. Фельетон постепенно нарастал, ветвился, усложнялся. По бумаге прошли первые тени улыбки. Осторожно я подводил читателя к месту, где он должен был рассмеяться. Когда это было сделано, я повернул свою тему и дал залп с другого борта. Довольно шуток! Посмотрите на этих прокаженных идиотов, — широко раскрытыми глазами. Это вредители, агенты врагов! Почему же великодушные заики из треста, руководившего строительством, не возьмут их за шиворот? Дело шло к концу. Тут должна была войти мораль под руку с агентом из уголовного розыска. Но в это время…»

Отделим осторожно налет пародии, и мы сможем почувствовать, прибавив к этому некоторую долю воображения, как Виктор Кин работал над фельетоном. В его записных книжках много лаконичных и отрывочных записей о технике фельетона. Они тоже одновременно шутливы и серьезны, но таков был и сам Кин. «Я размахнулся и вонзил остроту в его рыхлое тело», «Я взвешиваю остроту, пробую ее лезвие о ноготь», «Это не фельетон, а жеваная бумага», «Фельетон смеется и показывает все тридцать два зуба», «Здесь мы вынуждены пошутить. Бывают вещи, против которых бессильны логические аргументы и надо прибегнуть к иронии», «Как человек пишет фельетон. Градация настроений. Кокетство с темой. Фельетон не кусается. В когтях у фразы. А тема была как персик». И наконец — четкая, суровая, мужественная формула: «Фельетон пишут, как шьют сапоги». Всякий, кто хоть немножко привык к Кину и его манере выражаться, поймет из последней фразы, что Кин хотел этим сказать, что писанье фельетонов — очень серьезное дело.

В 1926 году, когда писались многие вещи, которые Кин помещал под рубрикой «Фельетон», а мы теперь воспринимаем как своеобразные новеллы, — роман не был еще начат, но идеи и образы уже толпились в воображении. Мы чувствуем, что Кину, при всей его любви к газетной работе, уже становится тесно в рамках журналистики, что его тянет испытать свои силы на чем-то большем. Характерно, что двадцатичетырехлетний газетчик не собирается пробовать свое перо ни на рассказах, ни на очерках. Он думает сразу о романе. Это опять-таки смелость удивительного поколения.

«Комсомольская правда»… Кто из литературной и журналистской молодежи тех лет не помнит длинный, узкий редакционный коридор на четвертом этаже с деревянным диванчиком посредине и неизбежным кипятильником «Титан» в углу? В этом коридоре в гонорарный день, как говорится, не отходя от кассы, молодые газетчики толпятся веселые и беспечные, отдавая краткосрочные долги и сговариваясь о вечернем времяпрепровождении. Некоторые — и таких много — спешат к букинистическим развалам у Китайгородской стены, где всегда можно разыскать какую-нибудь редкую книгу. Потом, похваляясь диковинными находками, идут со связками томов в находившийся тоже неподалеку знаменитый своей дешевизной вегетарианский подвальчик на углу Лубянского пассажа (там, где теперь «Детский мир»), или в не менее прославленную, столовую «Веревочка» — вниз по Театральному проезду. За порцией сосисок обсуждается вышедший номер газеты и продолжается начатый еще в редакции спор обо всем на свете: о спектакле «Рычи, Китай!», о последней остроте Маяковского на очередном диспуте в Политехническом, о новой вылазке оппозиционеров на заводской ячейке в Рогожско-Симоновском районе, о международных событиях, о кинофильмах, о стихах.

Еще в то время, когда Кин работал там, был создан кружок поэтической молодежи при редакции «Комсомольской правды», и я тоже был участником этого кружка, которым сначала руководил один Уткин, а потом двое: Уткин и Джек Алтаузен. И однажды осенним вечером в присутствии Маяковского я прочитал наивные и патетические стихи, посвященные ему, — не формально посвященные, но об этом нельзя было не догадаться, — а потом ждал его, сидя около «Титана». И Маяковский вышел, окруженный группой моих товарищей, и сказал им «Пока», а мне — «Ну, пойдемте», и я пошел провожать его домой, и мы шли мимо Китайгородской стены, и он говорил о стихах, а я замирал от щенячьего восторга… Но в это время Виктор Кин уже работал в «Правде», уже вышел в свет прославивший его роман.

Кин перешел в «Правду» в самом конце 1926 года. Старый правдист Александр Зуев так вспоминает об этом: «Виктор Кин пришел к нам из „Комсомольской правды“. Мы, тогдашние газетчики, читали, конечно, острые и талантливые фельетоны молодого журналиста в „Комсомолке“. В „Правду“ он пришел не новичком, его здесь знали. Среди редакционных работников, окончивших Институт красной профессуры, у него были близкие друзья, и встречен он был радушно». Зуев вспоминает о том, как они с Кином «незаметно сдружились», о длинных разговорах о литературном ремесле. Особенно запомнилось ему одно замечание Кина о том, что многие рассказы, печатавшиеся в то время в журналах, по выбору факта и по методу обработки были по существу разновидностью фельетонного жанра.