Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Именно в 1802 году началась тяжба о возмещении убытков немецким владетельным князьям в соответствии с решениями Раштаттского конгресса. Решалось это дело в Париже и, как говорят, к немалой выгоде министров, им занимавшихся. 279Как бы там ни было, именно в эту пору Бонапарт начал посредством дипломатии прибирать к рукам всю Европу; остановился он, только пройдя ее из конца в конец. Самые родовитые государи феодальной Германии являлись в Париж свидетельствовать свое почтение первому консулу, которому раболепство немцев нравилось куда больше, чем непринужденность еще не до конца закабаленных французов, и выпрашивать у него то, что принадлежало им по праву, с такой угодливостью, которая едва ли не вынуждала отнять у них и все остальное: ведь во Франции с некоторых пор о справедливости пекутся очень мало.

Англичане, представители нации в высшей степени гордой, в ту пору питали к особе первого консула любопытство, смешанное с почтением. 280Правящая партия судила об этом человеке по заслугам, но члены оппозиции, обязанные тем сильнее ненавидеть тиранию, чем сильнее они любят свободу, — члены оппозиции и сам Фокс, чьи таланты и доброту невозможно вспоминать без восхищения и умиления, относились к Бонапарту на удивление снисходительно и разделяли заблуждения тех, кто по-прежнему путал Французскую революцию с заклятым врагом самых основ этой Революции. 281

Зимой 1802–1803 годов, узнавая из газет о приезде в Париж самых прославленных людей Англии и об их встречах с самыми умными людьми Франции, я испытывала, признаюсь, живейшее желание оказаться в обществе тех и других. 282Я никогда не скрывала, что жизнь в Париже кажется мне приятнейшей из всех возможных; в этом городе я родилась, в нем провела детство и раннюю юность; в нем и только в нем могу я увидеть людей, знавших моего отца, друзей, вместе со мною избегнувших опасностей Революции. Эта любовь к родине, подчиняющая себе души самые могучие, забирает над нами еще большую власть, когда с привязанностями сердца и привычками воображения согласуются склонности ума. Беседовать на французский лад можно только в Париже, а беседа с детских лет составляла одну из главных радостей моей жизни. 283Одна мысль о том, что меня лишат возможности жить в Париже, причиняла мне такую боль, против которой разум бессилен. Я находилась тогда в самом расцвете сил, меж тем именно потребность в живейших наслаждениях зачастую приводит к отчаянию, ибо не позволяет смириться, а тому, кто не смирился, нет мочи сносить тяготы существования.

Префекту Женевы 284не было формально запрещено выдавать мне паспорт для поездки в Париж, но в своем кругу первый консул говорил, что мне лучше не возвращаться в столицу, 285и я об этом знала, как знала и о том, что он уже взял себе за правило изъявлять свою волю насчет дел, подобных моему, в частных беседах, с тем чтобы приближенные, предвосхищая его желания, избавляли его от необходимости действовать самому. Думаю, что, случись ему обронить в такой беседе, что некто должен повеситься, он был бы очень недоволен, если бы человек, о котором шла речь, не принял намек к сведению и не отправился незамедлительно покупать веревку и сколачивать виселицу. 286Другим признаком недоброжелательности Бонапарта по отношению ко мне был тон, в каком французские газеты высказывались о моем романе «Дельфина», в ту пору только что вышедшем из печати; они объявили его безнравственным: цензоры-царедворцы осудили сочинение, которое одобрил мой отец. 287Можно было бы сказать, что в этой книге выразились та молодая горячность, то стремление быть счастливой, которым за десять лет, причем десять лет, полных страданий, я научилась приискивать иное применение. Однако разглядеть заблуждения такого рода мои критики способны не были; они просто-напросто повиновались тому голосу, который сначала приказал им растоптать творение отца, а затем велел наброситься на сочинение дочери. В самом деле, со всех сторон до нас доходили слухи о том, что истинной причиной императорской немилости стала последняя книга моего отца, заранее исчислившего все доводы, какими Бонапарт обоснует свое намерение восстановить монархию.

Моему отцу было неприятно думать, что именно он навлек на меня гнев первого консула и тем самым помешал мне возвратиться в Париж; он решил обратиться к консулу Лебрену, с которым был знаком в бытность свою министром. Заверив Лебрена, что я не имею ровно никакого отношения к публикации «Последних соображений», он в письме своем отозвался о первом консуле в выражениях самых благородных и самых лестных, а в конце признался, что, обреки он меня на жизнь в изгнании, это стало бы величайшим несчастьем его старости. Он полагал Париж единственным городом на земле, в котором мои малолетние дети могли бы получить подобающее воспитание, 288а я сама — вновь обрести тот круг, в каком я вращалась с юных лет и какой более всего отвечает направлению моего ума. Сочиняя это письмо, батюшка постоянно заглядывал ко мне в комнату, чтобы обсудить ту или иную фразу; думаю, что за все годы своей блистательной службы он еще никогда так страстно не желал получить благоприятный ответ.

Старец, некогда снискавший столько почестей на посту первого министра Франции, 289смиренно просил, чтобы по отношению к его дочери и внукам не была допущена величайшая несправедливость; какого человека или, точнее, какое существо в мире, кроме Бонапарта, подобное письмо могло оставить равнодушным? Однако чем славнее было прошлое моего отца, тем, казалось, большее удовольствие доставляла первому консулу возможность его унизить. Бонапарт всегда полагал залогом величия высокомерие. Он не понимал, что великодушие состоит в том, чтобы уважать добродетель, лишенную могущества, а гордость — в том, чтобы презирать могущество, лишенное добродетели.

Однажды утром батюшка вошел ко мне в комнату с письмом в руках. Он был очень взволнован и едва мог сдержать слезы. «Взгляни, — сказал он, протягивая мне ответ консула Лебрена, по всей вероятности продиктованный Бонапартом, — они пытаются поссорить нас, изображая меня причиной всех твоих несчастий». В самом деле, трудно вообразить искусство более дьявольское, чем то, с каким было составлено письмо, подписанное консулом Лебреном, но вдохновленное Бонапартом. Все, что могло уязвить моего отца как государственного мужа и великого писателя, все, что могло изобразить его отцом семейства, принесшим интересы своих детей в жертву собственному самолюбию, было собрано в этом письме, отличавшемся вдобавок той приторной кротостью и тем лицемерным смирением, к каким прибегают все слуги императора, когда пытаются совместить формы Старого порядка с революционной безжалостностью нового деспотизма. 290