Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Я жила в Женеве, вращаясь по собственной склонности и по воле обстоятельств в кругу англичан, 309когда до Швейцарии дошла весть о новой войне. Начались разговоры о том, что английских путешественников объявят пленными. 310Поскольку ни в одной стране международное право никогда не предусматривало ничего подобного, я этим слухам не поверила и уверенность моя едва не навредила некоторым из моих друзей; все же они сумели спастись. Однако люди, совершенно чуждые политике: лорд Беверли, отец одиннадцати детей, возвращавшийся из Италии с женой и дочерьми, 311а также сотня других англичан, которые, запасшись французскими паспортами, приехали на континент заниматься науками, слушать курсы в университетах или поправлять здоровье под южным солнцем и путешествовали под охраной законов, принятых всеми нациями, — были задержаны и в течение десяти лет влачили самое жалкое существование, какое только можно вообразить, во французских провинциальных городах. Этот возмутительный поступок не преследовал никакой практической цели; в общей сложности жертвами этой прихоти тирана, который, желая досадить могущественной нации, решил причинить страдания нескольким несчастным ее представителям, сделались от силы две тысячи англичан, по большей части не имевших никакого отношения к армии.

Великий фарс, именуемый подготовкой к высадке в Англии, начался летом 1803 года. 312Во всех концах Франции строились плоскодонные судна; их сколачивали в лесах, на обочинах больших дорог. Французы, наделенные во всех областях немалой способностью к подражанию, наперебой обтесывали доски и фразы: одни возвели в Пикардии триумфальную арку в честь Бонапарта, на которой написали «Дорога в Лондон»; 313другие просили «Великого Бонапарта»: «Позвольте нам взойти на корабль, который доставит Вас в Англию, чем решит участь французского народа и удовлетворит его жажду мщения». Этот корабль, на который должен был взойти Бонапарт, навсегда остался в гавани. Третьи выводили на флагах, реющих над их кораблями: «Попутного ветра и тридцатишестичасового плавания». Одним словом, вся Франция предавалась похвальбе, истинную цену которой знал только сам Бонапарт.

Бонапарт терпеть не может свободную прессу, однако обожает прибегать к услугам прессы раболепной. Газеты изъясняются по его приказу на тысячу разных ладов. Он сознает важность общественного мнения и неустанно обрабатывает его, подавая пример другим. Здесь, впрочем, следует добавить, что нигде слова не обладают такой заразительностью, как во Франции. Жители этой страны, бесстыдные завсегдатаи ее салонов, с восторгом повторяют фразы, вычитанные в газетах, и вышивают, каждый на свой манер, узоры по одной данной свыше канве. Один из Бонапартовых журналистов, капрал-грамотей, горько оплакивал участь свободы в Англии: свободе этой, по его мнению, не могло не положить конец увеличение численности пехоты, вызванное страхом перед высадкой французов. Нельзя не увидеть в этой заботе французского журналиста об английской свободе образцовое человеколюбие, заставляющее печься о ближнем больше, нежели о себе самом. Бонапарт приучал Францию к воинской повинности, неумеренное использование которой превратило впоследствии всю Европу в один военный лагерь. Он возбуждал воображение публики разводами караулов, посещениями морских портов, осмотром антверпенской верфи в обществе г-жи Бонапарт. 314Он предпринимал все, что может предпринять человек, который, не имея возможности воззвать ни к истине, ни к религии, ни к патриотизму, стремится всеми другими способами заставить сограждан пожертвовать собою ради блага единоличного правителя и добивается успеха, ибо сограждане надеются получить в случае победы свою часть от общей добычи. С той поры вся Европа исполнилась эгоизма, который ее и погубил. Пруссия спокойно наблюдала за тем, как французы завоевывают Ганновер, ибо надеялась получить его в свое распоряжение. Россия предоставила французам диктовать свои законы в Гамбурге и других портах на Балтике. Несчастная Испания, которая вскоре первой испытала на себе, что значит полностью лишиться свободы, в то время жила под властью тупоумного Карла IV, подписавшего с Францией договор о союзе наступательном и оборонительном. 315Бонапарт очень скоро понял, что, пользуясь принципом «разделяй и властвуй», сможет без труда подчинить себе европейские страны, которые, вместо того чтобы единым фронтом выступить против могучего Левиафана, грозившего их поглотить, искали способа предать соседа, а затем поживиться его имуществом. Никогда еще прежде три великие державы — Австрия, Пруссия и Россия — не действовали заодно; в сменявших одна другую войнах они то и дело разрывали союзнические отношения, словно желая непременно сразиться с французами один на один. 316

Настала осень 1803 года; я решила, что Бонапарт обо мне забыл; 317из Парижа мне писали, что он всецело поглощен подготовкой к экспедиции в Англию и намерен вскоре отправиться на побережье, дабы лично руководить высадкой. Я в это верила мало, однако льстила себя надеждой, что он позволит мне жить неподалеку от Парижа в обществе немногочисленных друзей, у которых достало бы смелости навещать опальную особу в ее новом убежище. Я полагала также, что первый консул предпочтет избежать шума, который мое изгнание непременно вызовет в Европе. Я принимала желаемое за действительное, ибо не знала характера того, кому предстояло подчинить себе всю Европу. Он не только не желал оберегать людей выдающихся, в какой бы области они ни подвизались, но, напротив, стремился превратить всех, кто чем-либо отличался от толпы, в пьедестал для самого себя и либо втаптывал их в грязь, либо заставлял служить своим интересам.

Я приехала в деревушку в десяти лье от Парижа, намереваясь проводить зимы в этой глуши до тех пор, пока тирании Бонапарта не настанет конец. 318Живя здесь, я могла бы видеться с друзьями, а изредка посещать театры и Музей. 319Ничего большего мне не приходилось ждать от Парижа, где уже начинала господствовать атмосфера недоверия и шпионства; признаюсь, что не понимаю, чем могла помешать императору 320моя жизнь в этом добровольном изгнании. Я проводила там время самым покойным образом, но тут женщина, каких много, вознамерившись прославиться за счет другой женщины, пользующейся большей известностью, не нашла ничего лучше, чем сообщить первому консулу, что на дорогах проходу нет от людей, спешащих увидеться со мной. 321Разумеется, во всем этом не было ни слова правды. Несчастные, впавшие в немилость, пользовались сочувствием многочисленных доброжелателей в XVIII столетии, когда изгнанники имели почти столько же силы, сколько и короли, их на изгнание обрекавшие; впрочем, власть, встречающая сопротивление, не заслуживает названия тирании: тиранов создает всеобщая покорность. 322Как бы там ни было, Бонапарт воспользовался предлогом или поводом, ему предоставленным, для того чтобы удалить меня из Франции; один из моих друзей предупредил меня, что вскоре ко мне прибудет жандарм и прикажет уехать. 323Жители стран, где привычный порядок жизни, каков бы он ни был, защищает обывателей от всякой несправедливости, не могут даже вообразить себе того состояния, в какое погружают человека иные распоряжения тирана. Вдобавок я по природе очень впечатлительна и охотнее предаюсь отчаянию, нежели надеждам; поэтому, хотя я неоднократно убеждалась в том, что новые впечатления развеивают печаль, всякий раз, когда на меня обрушивается новая беда, мне кажется, что избавление не придет никогда. В самом деле, легче всего быть несчастным, особенно если мечтаешь подняться над уровнем посредственности.