Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Я тотчас покинула свой приют и переселилась в дом женщины доброй души и острого ума, с которой, не стану скрывать, свел меня человек, занимавший высокий пост в правительстве Бонапарта. 324Я никогда не забуду отваги, с которой он протянул мне руку помощи; впрочем, следует сказать, что, вознамерься он сделать то же доброе дело сегодня, это лишило бы его безмятежной жизни в отечестве. Чем больше мы потакаем тирании, тем могущественнее она становится; она вырастает в наших глазах, подобно призраку, однако гнетет нас куда сильнее. Итак, я оказалась в поместье женщины, едва мне знакомой, среди общества, совершенно мне чуждого, во власти мучительной скорби, которую не желала обнаруживать. По ночам вместе с горничной, верно служившей мне уже несколько лет, 325я стояла у окна, пытаясь угадать, не скачет ли к дому жандарм, а днем старалась держаться как можно более любезно, скрывая от окружающих истинное положение дел. 326Из этого имения я отправила Жозефу Бонапарту письмо с рассказом — как мне кажется, вполне правдивым — о своих невзгодах. 327Притязания мои не простирались дальше возможности жить в уединенном месте на расстоянии двенадцати лье от Парижа; меж тем я с горечью предчувствовала, что меня хотят лишить даже этого и что, осужденная на изгнание, я буду вынуждена проститься с этой мечтой надолго, а то и навсегда. Жозеф и его брат Люсьен великодушно старались сделать все, что могли, для моего спасения; из дальнейшего рассказа станет ясно, что они были не одиноки.

Г-жа Рекамье, женщина, чья прославленная красота — не что иное, как выражение прекрасного характера, предложила мне пожить в ее имении Сен-Брис, в двух лье от Парижа. 328Я опрометчиво согласилась; в ту пору я не подозревала, что могу повредить даже особе, бесконечно далекой от политики, и что ей придется расплачиваться за великодушие, с каким она пришла мне на помощь. В ее доме собиралось общество в высшей степени приятное; там я наслаждалась напоследок всем тем, с чем мне предстояло проститься. Именно в эти тревожные дни я получила возможность познакомиться с речью г-на Макинтоша в защиту Пельтье; 329портрет якобинца, который во время Революции безжалостно расправлялся с детьми, стариками и женщинами, а теперь пресмыкается перед корсиканцем, отнимающим у него всю ту свободу, ради которой он, по его утверждению, взялся некогда за оружие, — портрет этот, нарисованный пером красноречивейшим, растрогал меня до глубины души. Писатели, наделенные высоким талантом, порой, сами того не ведая, умеют во все времена и во всех концах света облегчать страдания несчастных. Вся Франция вокруг меня была погружена в столь глубокое молчание, что этот голос, вторивший моим заветным мыслям, показался мне гласом Небес: был же он гласом свободной страны.

Проведя неделю у г-жи Рекамье в совершенном спокойствии, я решила, что Бонапарт отказался от своих намерений на мой счет. Когда ничто не напоминает об опасности, так естественно увериться в том, что она тебе более не грозит. Твердо зная, что у меня нет ни намерений, ни возможностей нанести вред кому бы то ни было, даже этому человеку, я верила, что он оставит меня в покое, и потому по прошествии нескольких дней вернулась в свой загородный дом, убежденная, что он хотел лишь испугать меня, а до изгнания дело не дойдет. Происшедшего и в самом деле было довольно — не для того, чтобы заставить меня переменить убеждения, не для того, чтобы заставить меня от них отречься, но для того, чтобы навсегда отучить меня от привычек республиканской эпохи, повинуясь которым я позволяла себе высказывания чересчур откровенные.

Однажды — дело было в конце сентября 330— я обедала в обществе трех своих друзей; из окна столовой открывался вид на дорогу, ведущую к дому. В четыре часа пополудни всадник в сером подъехал к воротам и позвонил; участь моя представилась мне совершенно ясно. Он спросил меня; я приняла его в саду. Пока я шла ему навстречу, благоухание цветов и сияние солнца поразили меня. Сколь различны ощущения, вселяемые в нашу душу обществом и природой! Приезжий отрекомендовался командиром версальских жандармов; ему велели не надевать мундира, сказал он, чтобы не испугать меня. Он показал мне бумагу, подписанную императором и содержавшую приказание в двадцать четыре часа удалиться от Парижа на расстояние сорока лье; впрочем, составлена она была в таких выражениях, в каких подобает обращаться к женщине, чье имя снискало некоторую известность. Он прибавил, что, будучи иностранкой, я подлежу ведению полиции; 331эта предупредительность по отношению к личной свободе французских подданных оказалась весьма недолговечной; очень скоро французов и француженок стали обрекать на изгнание без суда и следствия. Я отвечала жандарму, что двадцать четыре часа на сборы дают только рекрутам, а не женщине с детьми, и предложила ему сопроводить меня в Париж, где я за три дня устроила бы свои дела перед отъездом. Он согласился, и я отправилась в столицу в собственном экипаже вместе со своими детьми и этим офицером, на которого возложили обязанность сопровождать меня, потому что он слыл самым начитанным из жандармов. В самом деле, он принялся хвалить мои сочинения. «Как видите, сударь, участь умной женщины незавидна, — отвечала я, — если кто-нибудь из членов вашей семьи захочет пойти по этому пути, прошу вас, отговорите их». Я искала опоры в гордости, однако сердце мое терзала боль.

В доме г-жи Рекамье, куда я совсем ненадолго заехала по дороге, я повстречала генерала Жюно; в угоду г-же Рекамье он обещал назавтра поговорить обо мне с первым консулом. Генерал исполнил обещание и говорил с большим жаром. Казалось бы, Бонапарт должен был прислушаться к просьбе человека, чей редкостный военный талант ему так необходим, 332тем более что просил тот всего-навсего о снисхождении к женщине; однако Бонапартовы генералы добиваются от него неисчислимых милостей только для самих себя, влияние же их во всех прочих делах ничтожно. Когда они просят денег или чинов, Бонапарт находит это вполне приличным; это его нисколько не возмущает, ибо лишь увеличивает их зависимость; если же — что случается очень редко — они вознамериваются встать на защиту несчастных или воспротивиться некоей несправедливости, Бонапарт тотчас дает им понять, что они не что иное, как орудия для поддержания рабства, и сами обязаны покоряться власти, точно рабы.

В Париже я остановилась в доме, который наняла так недавно, что пожить в нем еще не успела; 333выбирала я его с великим тщанием, воображая, как буду беседовать в гостиной с любимыми друзьями; такие беседы, по моему глубокому убеждению, — первейшее из удовольствий, доступных человеку. Я вошла в этот дом, твердо зная, что мне придется тотчас же из него уйти; ночами я гуляла по комнатам, и радости, какие я могла бы здесь испытать, казались мне тем более пленительными, чем менее они были доступными. Жандарм мой каждое утро навещал меня и, словно в сказке о Синей Бороде, задавал один и тот же вопрос; 334он спрашивал, готова ли я к отъезду, а я всякий раз имела слабость просить его еще об одном дне отсрочки. Друзья ежедневно приезжали ко мне обедать; порой, словно стремясь показать, что чаша грусти испита до дна и в ней не осталось ни капли, мы веселились; готовясь к столь долгой разлуке, мы стремились обходиться друг с другом как можно более любезно. Друзья говорили мне, что этот жандарм, всякий день являющийся ко мне, напоминает им о временах Террора, когда палачи так же исправно приходили за своими жертвами.