Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Между тем дело шло к расторжению Амьенского мирного договора; 296Бонапарт собирал силы для самой желанной из войн — войны с Англией. Он основал Французский банк, 297приводил в порядок финансы, а при этом продолжал вести войну и ставил во главу угла не мир в Европе и не интересы Франции, а самого себя; по этой причине он возвращал долги лишь тем, кто мог быть ему полезен в будущем; ему не приходило в голову, что справедливость есть вещь, не зависящая от житейских обстоятельств и, однако же, лежащая в основе всего жизненного устройства. Именно из-за этого отсутствия у него понятия о справедливости он не умел получать кредитов; ведь кредиты — единственное благо, которое деспотизм не может добыть силой. Меж тем всякой стране, ведущей войну, потребны дополнительные средства, и, не имея кредитов, Бонапарт был вынужден прибегать к контрибуциям. 298Ограбление чужестранных держав составляло для Бонапарта одну из непременных статей дохода, преходящих, как его собственная жизнь и правление.

Последние мирные дни ушли на завершение Гражданского кодекса, получившего известность под именем Кодекса Наполеона. 299Это единственная отвлеченная вещь, которой Бонапарт, кажется, придавал некую цену, будучи вдобавок уверен, что сам сумеет обойти собственные законы посредством чрезвычайных военных трибуналов и тысячи других способов. Ему нравилось перекраивать жизнь других народов по тому лекалу, какое он изготовил в своем

Государственном совете. Он с таким же удовольствием предписывал всем народам новые законы, с каким заставлял итальянцев и немцев говорить по-французски: на тогдашнем языке это называлось денационализацией . 300Иные из членов Бонапартова Государственного совета дерзали порой возражать ему, ссылаясь на декреты, изданные некогда им же самим, однако собственные мнения, высказанные вчера, выводили его из терпения так же легко, как и мнения чужие; однажды в ответ на подобные возражения он сказал: «Мы приняли этот закон, заботясь об интересах народа; так вот, сейчас интересы народа требуют, чтобы мы приняли закон, противоположный прежнему». 301Революционеры эпохи Террора совершенно справедливо нарекли свое правительство Комитетом общественного спасения; трудно придумать выражение более емкое и более удобное для оправдания любого произвола.

Английские газеты довольно резко нападали на первого консула; англичане — люди просвещенные и потому не могли не понять, к чему клонятся все действия этого человека. Ничто не раздражает его так сильно, как свобода печати. В самом деле, поскольку тирания прибегает к хитрости даже охотнее, чем к силе, деспот-узурпатор пуще всего опасается гласности; батюшка часто говорил мне, что одна-единственная свободная газета, выходящая во Франции, причинила бы Бонапарту гораздо больше зла, нежели стотысячная армия. Те, кто беспрестанно толкует о военных методах, забывают, что во многих отношениях они зависят от общественного мнения и что, пусть даже армия осознает какие- то вещи позже остальных частей нации, рано или поздно и она также начинает видеть все в истинном свете. Всякий раз, когда Бонапарту показывали перевод английских газет, он устраивал сцену послу Англии, на что тот с величайшим хладнокровием отвечал, что даже английский король не защищен от журналистских насмешек, а преследовать газетчиков за их сарказмы не позволяет Конституция. 302Коротышка Бонапарт вился вокруг рослого красавца лорда Уитворта, не в силах ни расправиться с ним, ни оставить его в покое; точно так же недосягаемы оставались для Бонапарта и принципы английской свободы. Впрочем, против Пельтье за напечатанные в его газете статьи, оскорбившие первого консула, возбудили судебное дело. 303Защищал Пельтье г-н Макинтош, произнесший по этому поводу прекраснейшую из речей: впоследствии я расскажу, при каких обстоятельствах мне довелось ее прочесть.

Бонапарт захватил Ганновер; 304он расширил свои итальянские владения; его войска занимали Швейцарию и Голландию. Он неистовствовал, требуя, чтобы, в соответствии с Амьенским договором, англичане вывели свои войска с острова Мальта и тем самым лишились единственного порта в Средиземном море. 305Заключение Амьенского договора было большой ошибкой; предлогов для возобновления войны оставалось предостаточно даже и после его подписания, однако по сравнению с великим делом свободы, на защиту которого англичане намеревались встать, те требования, которые они предъявили в своем манифесте, были уж чересчур незначительны; речь шла о выводе французских войск из Швейцарии и Голландии, о предоставлении Италии и Ганноверу права самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Благороднейшая из всех войн, какие вело общество после Рождества Христова, началась по видимости с заурядного дипломатического спора. Англичане считают ниже своего достоинства объясняться с Европой; красноречие они сберегают для внутреннего употребления. Между тем им следовало бы заботиться и о мнении жителей континента, имеющих немалое влияние на европейские дела. Бонапарт, воображая себя королем, разослал всем архиепископам и епископам Франции циркулярное письмо с просьбой молиться об успехе его войска. Горе тем, кто повиновался! Тот же самый архиепископ Эксский, который за эти годы стал архиепископом Турским и которому уже нечего было терять, в своем послании призвал паству объединиться вокруг правительства по-отечески заботливого и просвещенного, неколебимого и законного. 306

В эти дни один из моих друзей навестил старшего Порталиса, тогдашнего министра вероисповеданий. 307Министр был вне себя от радости. «Вы читали послание архиепископа Турского? — спросил он. — По-моему, он отдает должное достоинствам первого консула. Мы, разумеется, в похвалах не нуждаемся! Но одно словечко там сказано весьма удачно: законное правительство. Законное, слышите? Человек, короновавший Людовика XVI, назвал наше правительство законным. Ничего другого нам и не требовалось». Странная вещь: тираны, почитающие себя вправе угнетать нации, более всего тревожатся о том, законно ли они взошли на престол! В тирании они сознаются куда охотнее, чем в узурпации.

Накануне объявления войны Бонапарт, принимая в Тюильри лорда Уитворта, всякий раз подвергал английское правительство самым неприличным нападкам, подкрепляя слова яростными жестами, столь же смешными, сколь и подлыми. Лорд Уитворт, разумеется, старался не подпускать первого консула к себе слишком близко и для этого выставлял вперед ногу; вдобавок сам он находился под защитой рослых и статных англичан, имевших весьма внушительный вид. 308Бонапарт не мог постичь, отчего громы и молнии, которые он обрушивает на голову английского посла, не производят обычного действия и не рождают ни малейшего страха; между его безумной яростью и настоящим умом пролегало море, а также — что куда важнее — гордость и независимость. Зачем Бонапарт так часто устраивал подобные сцены представителям иностранных держав, аккредитованным при его дворе? Быть может, скажут мне, он не умел владеть собой, а в таком случае все ваши рассуждения о его характере неверны? Нет, все дело в том, что он полагает — и имеет достаточно оснований полагать, — что его слова вселяют во всех, кто его слушает, безграничный страх. Прежде чем европейские нации пробудились ото сна, Европа знала лишь одну разновидность храбрости — военную, меж тем людям, выказывавшим величайшую отвагу на поле боя, решительно недоставало твердости характера, а тех, чей характер слаб, легче всего смутить резкими речами, устрашающими куда больше, чем самые чудовищные поступки; на англичан, однако, все подобные средства не оказывали ни малейшего воздействия, и пускать их в ход против них было не слишком умно. Впрочем, я уже говорила и не устану повторять: людей, движимых убеждениями, а не корыстью, Бонапарт не понимает; подобно тому как крестное знамение, по преданию, отнимает силу у дьявола, так чужая совестливость отнимает разум у императора.