Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Меж тем для въезда в Россию требовался паспорт. Тут меня подстерегала новая трудность: чтобы получить такой паспорт, надобно было писать в Петербург; от императора Александра, человека бесконечно великодушного, я бы отказа не получила, однако русские министерские чиновники могли сообщить о моей просьбе послу Франции, вследствие чего французские власти поспешили бы меня арестовать, дабы помешать мне исполнить задуманное. Итак, следовало сначала добраться до Вены, а уже оттуда написать в Петербург и ожидать ответа. Ожидание заняло бы месяца полтора; могла ли я быть спокойной за свою участь, находясь во власти министра, выдавшего австрийскую эрцгерцогиню за Бонапарта? 527С другой стороны, оставаясь заложницей в руках Наполеона, я не только навсегда похоронила бы собственные таланты, но и помешала бы своим сыновьям избрать какое бы то ни было жизненное поприще: они не могли ни служить Бонапарту, ни бороться против него; не сумела бы я устроить и будущность дочери: мне пришлось бы либо расстаться с нею, либо навсегда заточить ее в Коппе; с другой стороны, арестуй меня французские жандармы на пути в Россию, дети мои, которые наверняка не согласились бы меня покинуть, разделили бы мою плачевную участь.

Эти тревоги терзали мое сердце, когда человек, с которым связывали меня узы двадцатилетней дружбы, г-н Матье де Монморанси, пожелал, как он это делал уже не раз, скрасить мне тяготы изгнания. Правда, из Парижа мне писали, что императору неугодны поездки в Коппе кого бы то ни было из моих друзей, и в особенности г-на де Монморанси. Однако, признаюсь, памятуя о том, как любит император произносить грозные речи ради устрашения подданных, я отнеслась к этим словам без должного внимания и не стала противиться желанию г-на де Монморанси, который великодушно утешал меня в своих письмах. Конечно, я была неправа, однако кто мог подумать, что желание старого друга провести несколько дней подле изгнанницы будет поставлено ему в вину?

Г-н де Монморанси, занятый исключительно богоугодными делами либо семейственными привязанностями, бесконечно далек от политики, и преследовать его — все равно что отправлять в изгнание святого. Вдобавок я задавала себе вопрос «зачем?» — тот самый, что всегда приходил мне в голову применительно к поступкам Наполеона. Я знаю, что он не упустит случая сотворить любое зло, какое может принести ему хоть малейшую пользу, однако не постигала, до каких пределов, как в бесконечно большом, так и в бесконечно малом, простирается его исполинский эгоизм. Хотя префект не советовал мне путешествовать по Швейцарии, я сочла, что совет — еще не приказ, и решилась его ослушаться.

Я отправилась навстречу г-ну де Монморанси в Орб и предложила ему ради прогулки на обратном пути заехать во Фрибур и посетить женский траппистский монастырь, расположенный в долине поблизости от мужского. 528День выдался дождливый, а от кареты до ворот монастыря нам пришлось пройти пешком четверть лье. Мы надеялись, что нас пустят внутрь, однако настоятель, под началом которого находится женский монастырь, сказал, что ни одна женщина не имеет нрава переступить его порог. Я позвонила в колокольчик у ворот; к решетке подошла послушница, которой разрешено говорить с посторонними. «Что вам угодно?» — спросила она ровным голосом, каким, должно быть, говорят призраки. «Мне бы хотелось осмотреть ваш монастырь». — «Это невозможно», — отвечала она. «Но я промокла; мне надобно обсохнуть». Тут она нажала на какой-то рычаг и отворила дверь в одну из комнат, где мне было позволено передохнуть; впрочем, ко мне никто не вышел. Между тем не прошло и нескольких минут, как я поняла, что мне не терпится осмотреть монастырь изнутри; я снова позвонила. Явилась та же послушница. Я еще раз спросила, может ли женщина попасть внутрь монастыря; она отвечала, что может лишь в том случае, если желает стать монахиней. «Как же, однако, могу я знать, хочу ли я остаться в вашем монастыре, если мне не дозволено в нем побывать?» — «В этом нет никакой нужды, — отвечала она, — я уверена, что вы не созданы для монастырской жизни». И с этими словами она закрыла окошко. Не знаю, по каким признакам эта монахиня разгадала, что мой удел — жить в миру, а в монастырь меня привело одно лишь любопытство; возможно, все дело в том, что я говорю быстро и совсем не так, как монастырские затворники. Настала пора вечерни; мне позволили войти в церковь и послушать пение монахинь; впрочем, видеть я их не могла, ибо меня отделяла от них густая темная решетка. Слышен был только стук их деревянных башмаков и поднимаемых ими деревянных сидений. Ни в пении монахинь, ни в их молитвах, ни в речах настоятеля-трапписта я не заметила того религиозного энтузиазма, к какому привыкли мы; его место занимали строгость и непреклонность, позволяющие сносить подобный образ жизни. Чувствительность, пусть даже самая благочестивая, порождает слабость, а для жизни столь суровой душа должна ожесточиться.

Новый настоятель фрибурских траппистов сделал устав ордена еще более строгим. Невозможно даже вообразить себе число мелких мучений, которым подвергаются монахи; дело доходит до того, что им предписывают стоять на одном месте много часов подряд, не прислоняясь к стене, не утирая пот со лба; каждое мгновение их жизни заполнено болью, точно так же, как у светских людей каждая минута отдана наслаждению. Монахи редко доживают до старости, а те, кому выпадает такая участь, видят в ней наказание Господне. Подобное установление следовало бы почитать варварством, если бы людей запирали в монастыре насильно или скрывали условия, в каких им предстоит жить. Между тем всем желающим раздают печатное описание, в котором скорее преувеличивают, нежели преуменьшают суровость требований, предъявляемых к монахам, и все-таки находятся люди, которые поступают в монастырь послушниками и остаются здесь навсегда, хотя легко могли бы вернуться к мирской жизни. У траппистов, сколько я могла понять, над всем владычествует мысль о смерти. В свете все установления и забавы призваны напоминать исключительно о жизни, меж тем человек, чье сердце преисполнилось в той или иной степени помыслов о неизбежной смерти и веры в бессмертие души, проникается беспредельным отвращением ко всем земным привязанностям; страдания, кажется ему, прокладывают дорогу к жизни грядущей, и он желает сносить их без счета, подобно тому, как путник готов на любые тяготы, лишь бы поскорее преодолеть расстояние, отделяющее его от желанной цели. Меня, однако, изумляло и печалило то обстоятельство, что в условиях столь же суровых здесь содержат и детей; бритые головы, юные лица, уже изрезанные морщинами, траурные одежды, в которые эти несчастные существа облачаются, еще не успев узнать жизнь, не успев отречься от нее по доброй воле, — все возмущало меня против родителей, их сюда поместивших. Если подобное состояние не есть плод свободного и обдуманного выбора человека, в нем пребывающего, оно вселяет не почтение, а ужас. Траппист, с которым я беседовала, говорил только о смерти; все его мысли отталкивались от нее, либо к ней возвращались; в этой обители она царила самовластно. Когда мы заговорили о мирских соблазнах, я высказала свое восхищение человеку, который ради того, чтобы избегнуть этих соблазнов, пожертвовал всем, что имел. «Мы трусы, — отвечал он мне, — мы заперлись в крепости, потому что не дерзаем сразиться с противником в чистом поле». Ответ этот показался мне столь же остроумным, сколь и скромным. 529