Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Все же в Женеве нашлись люди независимые, продолжавшие выказывать мне расположение, которого я никогда не забуду. Однако большинство, вплоть до таможенных чиновников, предпочитали держаться от меня подальше, так что, не избавь я женевских жителей от тяжкой необходимости решать вопрос о том, следует ли им наносить мне визит, все кругом — префект, супрефекты и их родственники — пребывали бы по сему поводу во власти глубочайшей тревоги. Каждая почта приносила сведения о новых друзьях, высланных из Парижа за дружбу со мной; мне предписывалось не видеть ни одного сколько-нибудь известного француза, больше того, я все чаще боялась повредить тем из моих соседей, что отважно продолжали выказывать мне дружеское расположение. Я пребывала во власти двух противоположных, но, полагаю, равно естественных чувств: я огорчалась, ощущая себя покинутой, и жестоко тревожилась, видя, что кто-то не скрывает своей ко мне привязанности. Трудно, полагаю, вообразить положение более мучительное; я вела такую жизнь два года, и за это время не было ни единого утра, когда, проснувшись, я не впадала бы в отчаяние от необходимости сносить подобное существование и дальше.

«Но отчего же вы не уезжали?» — спросят меня; впрочем, этот же вопрос мне задавали и в те годы. Один человек, имя которого я не вправе назвать, но который, надеюсь, знает, как глубоко уважаю я его за благородство характера и поведения, 544сказал мне: «Если вы останетесь, вас постигнет судьба Марии Стюарт: девятнадцать лет страданий, а в итоге — ужасная гибель». 545Другой, остроумный, но не выбирающий слов, написал мне, что после стольких притеснений оставаться под властью Наполеона позорно. 546Я и без этих советов страстно желала уехать; разве после того, как меня лишили возможности видеться с друзьями, превратили в обузу для моих детей, я не обязана была решиться на это? Однако префект на все лады твердил мне, что, попытайся я уехать, меня арестуют, что я не буду в безопасности ни в Вене, ни в Берлине и что, стоит мне начать готовиться к отъезду, он тотчас об этом узнает, ибо ему прекрасно известно все, что происходит в моем доме. Последнее было сущим бахвальством; дальнейшие события показали, что соглядатай из него никудышный. Кого, однако, не испугал бы тот уверенный тон, каким он убеждал всех моих друзей, что я и шагу не смогу сделать, не попав в руки его жандармов? 547

Восемь месяцев я прожила в состоянии неописуемом, всякий день пытаясь собраться с духом и всякий день утрачивая мужество при мысли о тюрьме. Разумеется, тюрьмы боятся все люди, однако моему воображению так страшна угроза одиночества, я так нуждаюсь в поддержке друзей, в их одобрении, в их советах, которые внушают мне надежду в ту самую минуту, когда я изнемогаю под гнетом горя, что смерть всегда ужасала меня меньше тюрьмы, меньше одиночного заключения, в котором можно провести годы, не слыша ни единого дружеского голоса. Мне рассказывали, что один из тех испанцев, которые с поразительным бесстрашием защищали Сарагосу, кричал в голос от тоски, оказавшись в камере Венсеннского замка: 548так мучительно одиночество для существ самых отважных! Вдобавок я прекрасно сознавала, что я к существам отважным не принадлежу; воображение мое смело, но характер робок, а страхи осаждают мой ум, точно призраки. Талант мой такого рода, что все образы представляются мне чрезвычайно живо: красотам природы это идет на пользу, опасности же становятся более грозными. Я боялась тюрьмы, боялась нападения разбойников — в том случае, если по каким-либо политическим причинам въезд в Россию окажется невозможен и мне придется избрать путь через Турцию; меня переполняла страхом за себя и за дочь мысль о морском плавании из Константинополя в Лондон. И тем не менее уехать было необходимо; меня вынуждало к этому чувство собственного достоинства, однако, подобно одному весьма известному французу, я могла бы сказать: «Я страшусь тех опасностей, которым подвергнет меня моя отвага». 549В самом деле, гонения, обрушиваемые на женщин, особенно грубы и безжалостны оттого, что женский характер от природы раздражителен и слаб одновременно: женщины сильнее страдают от мук, но имеют меньше сил для того, чтобы этих мук избегнуть.

Ужасало меня и другое подозрение: я боялась, что, узнав о моем отъезде, император продиктует и прикажет опубликовать в газетах одну из тех статей, какие он сочиняет, когда желает уничтожить свою жертву морально. 550Один сенатор сказал мне, что Наполеон — лучший из журналистов, каких он когда-либо знал. 551В самом деле, если журналистикой именуется искусство оговаривать людей и нации, то следует признать, что этим искусством Наполеон владеет превосходно. Нациям это особого ущерба не причиняет, людям же приходится куда тяжелее; дело в том, что в революционные времена Наполеон обучился искусству измышлять клеветы на потребу толпе, и клеветы эти пользуются большим успехом среди людей, чьего ума хватает лишь на повторение фраз, публикуемых правительством. Обвини «Монитёр» кого-либо в грабеже на больших дорогах, ни одна газета, французская ли, немецкая ли, итальянская ли, не дерзнула бы опубликовать опровержение. Итак, нынешний деспотизм совершил важнейшее открытие — сумел поставить себе на службу печать, прежде считавшуюся защитницей свободы. Некогда последним доводом королей именовали пушки. 552Нынче к пушкам следует прибавить газеты, сделавшиеся в последнее время одним из самых действенных орудий тирании. Правительство может писать в них все, что ему вздумается, подданные же не вправе отвечать ни на одно обвинение, не вправе давать волю ни своему таланту, ни своему характеру. Трудно даже вообразить, какой властью обладает человек, имеющий в своем распоряжении миллионную армию, миллиардный доход и все темницы Европы, превративший королей в тюремщиков и объясняющийся с нацией посредством прессы, меж тем как жертвы не имеют возможности отвечать на обвинения даже устами своих друзей, — человек, получивший право высмеивать несчастных и вкушающий благодаря этому отвратительному праву те наслаждения, какие испытывают духи ада, глумясь над родом человеческим!

Самые независимые души, полагаю, не могут не содрогаться, имея дело с таким врагом. Я, во всяком случае, открыто признаюсь, что дрожала от ужаса и говорила себе, что, как ни безрадостно мое положение, иметь крышу над головой, стол для трапез и сад для прогулок — удел не из худших. Однако и этого немногого я могла лишиться в любой момент; довольно было одного слова, сорвавшегося с моих уст и повторенного устами чужими, чтобы разъярить владыку, чье могущество с каждым днем делалось все сильнее; меж тем кто знает, на что бы он пошел, охваченный яростью? В солнечные дни я приободрялась, однако стоило тучам затянуть небо, и меня снова охватывал страх перед дорогой; 553я обнаруживала в себе склонности вульгарные, чуждые моей натуре и развившиеся в ней исключительно под действием страха; материальное благополучие представлялось мне куда более важным, чем прежде, а дорожные тяготы вселяли ужас. Вдобавок несчастья окончательно расстроили мое здоровье, а вместе с физическими силами таяли и силы душевные; все это время я воистину злоупотребляла терпением друзей, постоянно обсуждая с ними свои планы и приводя их в отчаяние своей нерешительностью. Я вторично попыталась получить паспорт для отъезда в Америку; ответ пришел только в середине зимы: в паспорте мне отказали. 554Я обещала не публиковать никаких сочинений, даже самых пустых мадригалов, лишь бы мне разрешили поселиться в Риме; прося дозволения жить в Италии, я дерзнула напомнить о том, что я автор «Коринны». По всей вероятности, генерал Савари счел, что полицейскому к подобным резонам прислушиваться не пристало, и безжалостно отказал мне в праве перебраться в южный край, воздух которого мог меня исцелить; мне постоянно напоминали, что отныне и до скончания века я обречена проводить свои дни в пределах клочка земли между Коппе и Женевой. Останься я дома, мне пришлось бы разлучиться с сыновьями, вступившими в тот возраст, когда молодым людям пора искать себе поприще; дочь моя принуждена была бы разделять мою безрадостную участь. Меж тем женевцы, некогда столь великодушные и столь свободные, постепенно утрачивали независимость и покорялись французским властям, от которых ожидали должностей и званий. С каждым днем число тех, с кем я могла говорить без боязни, таяло, и чувства мои из животворного источника превращались для души в тяжкую обузу Талант, счастье, сама жизнь — всему этому мне следовало сказать «прости», ибо влачить свои дни, не оказывая помощи детям и причиняя вред друзьям, ужасно.