Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Предчувствуя «британское Возрождение», владелица «Артура», первой супермодной нью-йоркской дискотеки, приурочила ее открытие 5 мая к приезду в город труппы «Королевский балет» и открытию первого парикмахерского салона Видала Сассуна на Мэдисон-авеню, источника шика 1960-х. Сибил Бертон создавала «Артур» по образцу лондонского клуба Ad Lib, чья громкая музыка и атмосфера вседозволенности сделала его любимым местом отдыха «Битлз» и других эффектных молодых бунтарей. В толпе, пришедшей на открытие, с друзьями Сибил по кино, театру и балету смешались «спонсоры знаменитостей и самые шикарные девушки». «Такие люди, как Стив Сондхайм и Ленни Бернстайн, вложили по тысяче долларов каждый, а кто-то пригласил всех моделей из агентства. Тайгер Морс явилась в платье с подсветкой. В тот вечер едва можно было узнать «серую валлийскую мышку», как выразилась Шелли Уинтерс, у которой Элизабет Тейлор недавно увела мужа. Платиновая блондинка, необычайно элегантная в розовом шелковом платье и страусовых перьях, она танцевала с Рудольфом, наслаждаясь вспышками камер. Рудольф, в твидовой спортивной куртке, был «прямым, как кочерга». Позже им завладела одна из моделей, «бойкая девица» по имени Сьюзен. «Он вообще не умеет танцевать, я хочу его научить», – нежно говорила она. Ведущая колонки сплетен New York Journal American Дороти Килгаллен наблюдала, как парочка извивается на фоне синих и красных вспышек стробоскопа, а затем, словно вуайеристка, последовала за ними в темный угол у телефонов, «где они могли без помех обниматься и целоваться, пусть даже там и не было настоящего уединения» [88] Александер Грант из труппы «Королевский балет», который тоже был в «Артуре», был застигнут врасплох тем, насколько в тот вечер по-собственнически вел себя с Рудольфом Роберт Кеннеди. Два танцовщика стояли рядом, прислонившись к стене, и разговаривали, склоняясь друг к другу, когда к ним подошел сенатор и сказал: «Эй! Ну-ка, что между вами происходит? Немедленно прекратите!» «Все было очень странно, потому что он говорил только отчасти в шутку, и я подумал: «Ему-то какое дело?» По словам самого Рудольфа, сказанным Гору Видалу, он ответил: «Ничего». Но, если он в самом деле стал мишенью «гомосексуальных устремлений» Кеннеди (Гор Видал, «Палимпсест»), похоже, он не склонен был развивать отношения дальше. Когда они группой отправились ужинать после того, как Рудольф и Марго побывали на «Шоу Эда Салливана» 16 мая, Мария Толчиф удивилась, когда Рудольф «нарочито» пошел провожать ее. «Это было очень на него не похоже. Но потом до меня дошло: он расчищает Бобби поле для Марго». .

Примерно через неделю, на посеребренной «Фабрике» Энди Уорхола на Восточной Сорок седьмой улице, Рудольф танцевал, сжимая в объятиях Дэвида Уитни, друга архитектора Филипа Джонсона, «молодого парня, который работал в Галерее Кастелли». Все собрались на вечеринку «Пятьдесят первых красавцев», но, так как в число гостей входили Теннесси Уильямс, Аллен Гинзберг и Уильям Берроуз, судя по всему, Уорхол, как всегда, предпочел видеть у себя не просто красавцев, а еще и тех, кто что-то собой представляли. Это была вечеринка, «когда звезды выходили, а суперзвезды входили», по словам Герарда Маланги, поэта, кинематографиста и «правой руки» Уорхола. Маланга, которого «группи» «Фабрики» Мэри Воронов вспоминала неизменно «одетым в черную кожу, с камерой в одной руке и хлыстом в другой». Маланга имел в виду людей вроде себя, пионеров художественного авангарда, «для которых жизнь была сценой 24 часа в сутки». Конечно, все так и было; больше людей смотрели на суперзвезду андеграунда Эди Седжвик, которая «выглядела красавицей и много смеялась с барабанщиком «Роллинг стоунз» Брайаном Джонсом», чем на Джуди Гарленд, чьего театрального появления из грузового лифта «Фабрики» на плечах пяти молодых людей, похоже, не заметил никто, кроме самого Уорхола. Он смотрел, как ее, слишком пьяную, чтобы идти без посторонней помощи, снова подхватили ее кавалеры, которые отнесли ее на диван, с которого она вдруг вскочила и закричала: «Руди!» «Она, спотыкаясь, зашагала вперед, протягивая руки к Нурееву, который закричал в ответ: «Джуди!» – и шагнул к ней. Так они и шли: шажок – Руди! – Джуди! – пока она не бросилась ему на шею».

Когда через двадцать лет его спрашивали о мании поклонников и «сумасшедшем доме» знаменитостей 1965 г., Рудольф сказал, что помнит только картины. «Не было возможности насладиться всем. Так трудно было садиться в машину и уезжать».

Только одно знаменитое лицо произвело на него впечатление – встреча продолжалась не больше нескольких мгновений и произошла у двери гримерки перед его нью-йоркским дебютом в «Жизели». «Какая-то странная дама прошла мимо моей двери, глядя на меня в упор. На ней был бархатный берет». Дама с овальным лицом, грустными глазами и гладкими волосами, которые в русском стиле кольцами спадали ей на уши, казалась ему странно знакомой. Потом он вспомнил. Мариэтта Франгопуло хранила на столе фото в рамке Ольги Спесивцевой, единственной танцовщицы Мариинского театра, о которой Баланчин отзывался с благоговением.

Ее сверхъестественная легкость и измученная душа сделали ее, возможно, величайшей исполнительницей роли Жизели. На протяжении двадцати двух лет Спесивцева находилась в американской психиатрической клинике, и лишь недавно ее спас оттуда ее друг, танцовщик Антон Долин, который перевел ее в дом отдыха в штате Нью-Йорк. Именно Долин привел за кулисы ту, кого он назвал «Спящей балериной», чтобы познакомить ее с Марго. Хотя Спесивцева сильно состарилась, а волосы цвета воронова крыла совсем поседели, она по-прежнему держалась и вела себя как гранд-дама. Несколько секунд они с Рудольфом смотрели друг на друга, ничего не говоря. «А потом она ушла».

Рудольф ужасно скучал по России. Он повел Дэвида Ричардсона, молодого танцовщика «Нью-Йорк Сити балета», который ему нравился, на вечеринку в «Эль Марокко», устроенную Жаном и Мэгги Луис, где было тесно от голливудских звезд. Вдруг он выбежал на улицу. Ричардсон побежал за ним, и они вместе прошли кварталов двадцать, а Рудольф предавался воспоминаниям. «Он говорил и говорил о своей родине; о своей матери. Я удивился – я понятия не имел, что в нем столько нежности и грусти. Я пробовал его расспрашивать, но, кажется, выставил себя полным дураком. «Ты ребенок, – сказал он. – Ты не русский и никак не сможешь понять».

В октябре в Лондон приехал Лео Ахонен, живший в одной комнате с Рудольфом в общежитии Вагановского училища. Он навестил Рудольфа по пути в Амстердам, куда его пригласили на должность главного солиста и балетмейстера. «Он пустил меня пожить в своей квартире. Две недели я спал на диване». Желая произвести впечатление на старого однокашника, Рудольф повел его в «Скотч» на Мейсон-ярд, «шумный ночной клуб», конкурировавший с Ad Lib, где Лео, буквально вытаращив глаза, слушал пароль, который надо было называть на входе, смотрел на «живую рыбу и очень-очень богатых людей». Трогательно защищавший его Рудольф буквально не отходил от него. «Я был у него подмышкой – он всегда хотел, чтобы я находился рядом». Позже они прошлись по Джермин-стрит, рассматривая витрины в поисках рубашек для Майкла Фиша и индийских платьев. Лео видел, что у Рудольфа «есть все» – «Мерседес-Бенц» за 10 тысяч долларов, толстая пачка новеньких фунтовых банкнот рядом с кроватью, – однако понял, что его друг несчастлив на Западе. Рудольф как будто завидовал Лео, потому что у того были жена и дети, а когда они начали говорить о России и Пушкине, он как будто потерял рассудок. Отвечая Лео, который упрекнул его в том, что он перестал общаться со своим учителем, Рудольф метнул на него сердитый взгляд: «Я все время разговариваю с Александром Ивановичем!» «Но ему пришлось уйти в переулок и немного поплакать. Он ничего не мог с собой поделать. Наверное, я ударил его прямо в голову [так!]».