Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

На самом деле Рудольф почти никогда не разговаривал с Пушкиным. Если педагог случайно подходил к телефону, когда Рудольф звонил, Александр Иванович молча передавал трубку Ксении. «Все шло через нее, – подтверждает общая знакомая. – Именно Ксения разговаривала с ним и поддерживала отношения». Понимая, что в первую очередь он ответствен перед своими учениками, Пушкин, естественно, боялся, что любой контакт с Рудольфом поставит под угрозу его положение в училище. Кроме того, ему, наверное, просто трудно было бы говорить с Рудольфом, от потери которого он так и не оправился. «Александру Ивановичу было очень больно из-за того, что его лучший ученик предпочел уехать. А причин для отъезда он так до конца и не понял [89] Только после того, как Рудольф прислал своему педагогу фильм «Ромео и Джульетта» (Джоанна Вудворд помогла ему напечатать копию на 16-миллиметровой пленке), он получил от Пушкина письмо с его благословением. «Теперь он говорит, что я добился успеха на Западе» (Цит. Джин Бэтти Льюис, The Washington Post. 9 июня 1974 г.). . Слыша о Рудольфе самые разные слухи – «Я пьяница, я неврастеник», – Пушкин искренне верил в разлагающее влияние Запада. Когда ему показали фото в газете, на котором длинноволосый танцовщик выходит из лондонского клуба, он холодно усмехнулся: «Посмотрите на нашу девушку! Что он вообще делает на Западе? Чем, по его мнению, он там занимается?»

Отчуждение Пушкина могло лишь возрасти из-за того, что теперь у него появился еще один талантливый протеже, который и сам уже стал легендой в Вагановском училище. В сентябре 1965 г. Пушкин как-то вечером вернулся домой в приподнятом настроении и сказал Ксении, что он только что принял необычайно одаренного ученика. «Что, лучше, чем Рудик?» – цинично спросила она. «Он совершенно другой, – ответил Пушкин, – но не менее талантливый». В семнадцать лет Михаил Барышников казался совсем мальчиком с широко раскрытыми голубыми глазами. Невысокий, компактный, он оказался настоящей «бомбой замедленного действия», которая отличалась силой и точностью. У него получались практически невозможные по сложности элементы. Он не исполнял показные акробатические трюки, но поразительно расширял классическую форму. При всей его виртуозности каждое его движение, каждое па исполнялись с такой возвышенной и безупречной художественностью, что Клайв Барнс, который во время поездки в Россию наблюдал за студентом на занятиях, написал в дневнике, что он не встречал более совершенного танцовщика. Несомненно, Рудольф слышал о феноменальном новом ученике Пушкина: по словам Барышникова, «между Лондоном и Ленинградом шел постоянный обмен». «Мишенька», который спал на том самом диване, где Рудольф провел столько ночей, был теперь «гордостью» Пушкиных. И хотя, по мнению Ксении, он всегда оставался «Маленьким принцем» по сравнению с Рудольфом – «Большим принцем», для Александра Ивановича Барышников стал тем, кем никогда не мог стать Рудольф: олицетворением классического идеала.

Рудольфа по-прежнему больше всего заботило, как сохранить свою санкт-петербургскую школу. В постоянных поисках сильного и вдохновляющего учителя он в то время обратился к помощи рожденной в России Валентины Переяславец, которая была помощницей Вагановой в Ленинграде, а в 1960-х гг. работала в училище «Американского театра балета». Они познакомились, когда ее приглашали на три месяца преподавать в «Королевский балет» в 1963 и 1965 гг. Ее главной целью было «дать немного больше рукам… эпольман, руки, руки, руки… сделать каждый шаг плавным, [как] у кордебалета в «Баядерке». Крошечная, одухотворенная сторонница строгой дисциплины, Валентина Переяславец разделяла несколько качеств Пушкина. И она была немногословным педагогом, которая не верила в долгие поучения и подробный разбор. Поучительными оказывались показанные ею па и комбинации, даже упражнения у станка, которые казались притягательными, как миниатюрные балеты. Что еще важнее, она, как и Александр Иванович, всегда говорила Рудольфу правду. «Ему не нравится, когда после спектакля приходят и говорят: «Ты чудо. Ты красивый». Это для него не важно. Он всегда говорит мне: «Почему вы такая тихая? Скажите, что вам не нравится». И… он слушает… Я говорю: «Хочешь, скажу, что немного беспокоит мой взгляд?» И он отвечает: «Скажите». И я говорю».

Такой же откровенности он ждал и от педагога и хореографа «Джоффри скул» Эктора Зараспе, эксцентричного аргентинца, который с самого первого занятия дал понять, что в своем классе он – главный. Отказываясь готовиться к пируэту из четвертой позиции, Рудольф возражал: «Простите. В России принято делать пируэт со второй позиции». – «Простите, – возразил Зараспе. – Мы в Америке – с четвертой позиции». «Ему это нравилось, – вспоминает Зараспе. – Он любил, когда педагог требовательный». Но ни один из них не мог стать для Рудольфа настоящим наставником, способным дать ему такое духовное и интеллектуальное руководство, какое изливалось на него на улице Зодчего Росси, где, бывало, всю ночь спорили о классическом стиле, костюмах, прошлых постановках – к ним он относился с благоговением. «Он так вдохновляет меня учить, – говорит Переяславец, – и он всегда использует свою подготовку, то, чему он учился на родине». «Он мой критерий, – добавляет Зараспе. – Я учу его манеру, его движения, его выражение». Но оба знали Рудольфа только как артиста, а не как друга. Как и Зараспе, который «старался не слишком приближаться», Переяславец намеренно сдерживала свою привязанность. «Потому что я не хочу его беспокоить… Я не хочу быть слишком дружелюбной».

Никогда раньше Рудольф не испытывал такого одиночества. В конце октября Эрик написал ему из Чикаго, сокрушаясь из-за разделяющего их расстояния: «Кажется, прошло ужасно много времени с тех пор, как я видел тебя, чувствовал тебя и смотрел на тебя… Иногда мне чудится, будто наше знакомство – всего лишь сон… но я желаю тебе и молюсь, чтобы у тебя было все хорошо и ты был счастлив».

И с Марго они виделись нечасто; все свое свободное время она проводила в больнице Сток-Мандевилл с мужем. Когда состояние Тито перестало быть критическим, она сняла номер в посредственном отеле в Эйлсбери. После спектаклей она садилась в поезд, приезжала в отель, ужинала сэндвичами и спала в отеле до шести утра, а потом шла в больницу и кормила Тито завтраком. Ночевала она в дешевом номере с узкой кроватью, с общим туалетом и душем в конце коридора – какое мрачное существование для прима-балерины! Все, кто наблюдал за ней, восхищались самоотверженностью Марго. Одним из очевидцев был камердинер супругов, Буэнавентура Медина: «Все думали, что, если его парализует, она просто будет платить за хороший уход и все. Но она сказала: «Нет, я покажу всему миру, что могу танцевать и одновременно хорошо ухаживать за мужем». Так она и поступала – вплоть до самого конца».