Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Зрители встретили «Веревки времени» бешеной овацией, осыпали Рудольфа дождем из нарциссов – он «принимал дань как гладиатор», – но критики почти единодушно отнеслись к балету пренебрежительно. Хотя все согласились, что балет стал безрассудно смелым новшеством для солидной труппы, в целом его сочли неудачей. Главный недостаток увидели в безжалостно вывернутом танце и искажении природы самого Рудольфа: «…все так похоже на то, что Нуреев показывал в «Потерянном рае» и «Пелеасе и Мелисанде», что можно заподозрить, будто он слишком давит на хореографов», – написала Мэри Кларк. На представлении она заскучала, и она была не одинока.

Американские критики отзывались о балете так же резко. Как будто отвечая на замечание Арлин Крос, что подобные эксперименты «самым безобразным образом искажают технику и стиль великого классического танцовщика», Рудольф вернулся – пусть и ненадолго – к своему русскому наследию. Руководители труппы «Австралийского балета» (бывшие танцовщики театра «Сэдлерс-Уэллс») Пегги ван Праа и Роберт Хелпман попросили его поставить для них «Дон Кихота». Танцовщики труппы сочетали в себе точность английской школы с врожденной австралийской экстравертностью и жизненной силой – они обладали теми самыми достоинствами, которых так недоставало венской труппе, первой исполнившей постановку. «Он понимал, что у австралийцев хватит духа, – сказала Люсетт Алдоус, миниатюрная уроженка Австралии, которая тогда выступала в составе «Королевского балета». Именно ее Хелпман, которого Алдоус называет «своим Свенгали», назначил на роль Китри. Они поехали на Файф-Роуд к Рудольфу; поскольку тот уже видел, как Люсетт блистала в постановке «Балета Рамбер», который исполнял балет в редакции Большого театра, согласился с выбором. «Он был такой милый и вежливый, даже спросил: «Вы не против исполнить мою постановку?»

Хотя, по сути, «Дон Кихот» Рудольфа стал балетом для трех звезд, он выводил на сцену и молодых артистов. В обход солиста труппы, Гарта Уэлша, он «выхватил» Келвина Коу. Хотя Келвину не хватало знания азов, хотя он поздно начал, он был очень красив, по-юношески мягок, «немного похож на Антони Доуэлла». Рудольф дал Келвину роль Эспады, вторую мужскую роль, а в партнерши ему отобрал красивую, сексуальную Мэрилин Роу, которую, вместе еще с одной необычайно одаренной танцовщицей кордебалета Гейлин Сток, он стремился продвинуть (обеих впоследствии перевели в солистки «только благодаря Рудольфу»). «Он все время пристально следил за нами», – вспоминала Гейлин. Как-то она подчеркнуто эффектно исполняла антраша сис, «надеясь, что он не заметит, что на самом деле их не шесть», когда Рудольф, который наблюдал за ними сбоку, взорвался: «Это не антраша-сис, а антраша-пис!» Ни один другой приглашенный артист не проявлял прежде такого интереса к труппе. Даже в балетах, которые не были его».

Как-то между репетициями к Рудольфу подошел его личный ассистент в Австралии Роджер Майерс. У него был необычно встревоженный вид. Руководство попросило его передать Рудольфу, что умер его «учитель, друг, заменивший ему отца, наставник из Театра имени Кирова». Вечером 20 марта 1970 г. Александр Иванович отправился на прогулку по своему любимому маршруту – по мосту через Фонтанку к площади Пяти Углов, где, как с Мармеладовым из «Преступления и наказания», также часто бродившим по тем местам, с ним случился роковой сердечный приступ, и он упал. «Он умер на месте, – сказал Дмитрий Филатов. – Но это было ужасно, потому что он долго лежал под дождем». На следующее утро Барышников, который, как обычно, зашел позавтракать на улицу Зодчего Росси, столкнулся на лестнице с преподавательницей Вагановского училища, которая выходила из квартиры Пушкиных. Потрясенный ее «перевернутым» лицом, Барышников спросил, что случилось. «Она ткнула пальцем себе за спину; больше ей ничего не нужно было говорить. Я сразу все понял». Для Барышникова удар был невыносимым. Он принялся бить кулаками по стене и двери в квартиру Пушкиных и разбил стеклянную перегородку; позже в тот же день, когда его встретил знакомый, у него были забинтованы обе руки.

Вначале Рудольф не поверил. «Что? Когда? Где он был?» – спрашивал он. Потом он разрыдался. «Единственное, что я мог сделать, – обнять его и утешить, – вспоминал Майерс. – Я обнимал его, а он плакал». Но хотя он испытал катарсис, оплакав Александра Ивановича так, как не мог оплакать родного отца, горе Рудольфа усугублялось чувством вины и сожаления. Дело было не только в измене, сколько в сознании, что его бегство буквально разбило сердце любимому учителю.

В мае Уоллес Поттс услышал, что Рудольф приехал в Нью-Йорк и разыскивает его. Теперь он жил в Лос-Анджелесе; его приняли в Школу кинематографического искусства после того, как он представил то, что сейчас назвали бы «поп-видео» – визуализацию песни «Битлз» Maxwell’s Silver Hammer. В Калифорнию он поехал с другом, Бронтом Майроном Вудвардом, которого убедил попробовать свои силы в написании сценариев. «Я сказал, что у него столько же таланта, сколько и у тех, с кем я познакомился в Голливуде». (Вудвард написал сценарий «Бриолин» в 1978 г.) Майрон, который подошел к телефону, когда звонил Рудольф, записал номер, и Уоллес вскоре перезвонил на квартиру Моники. Трубку снял сам Рудольф и сразу же сказал: «Хочешь приехать в Нью-Йорк? Я сейчас здесь».

«Мы тогда монтировали фильм, но у меня была монтажная установка Super 8, похожая на старую игрушку, которую можно было взять с собой. В тот раз мы действительно хорошо проводили время, потому что мне было чем заняться. Помню, пока он танцевал на сцене Метрополитен-оперы, я сидел в его гримерке и монтировал; полоски пленки я приклеивал на стену его гримерки».

Когда неделя закончилась, Рудольф спросил Уоллеса, не хочет ли он вместе с ним на три месяца поехать в Европу. Никогда не выезжавший за пределы Соединенных Штатов, Уоллес очень хотел поехать и в то же время колебался. «Но, так как у нас все так хорошо шло в Нью-Йорке, я подумал: ну, попытаться-то стоит». После того как Уоллес съездил в Калифорнию, где закончил фильм, он вернулся в Нью-Йорк и на самолете, зафрахтованном «Королевским балетом», полетел в Лондон, где пересел на рейс в Милан. Хотя все начиналось не слишком радужно – «Милан не самое эффектное место, там было очень жарко и влажно», – они проехали на машине по Французским Альпам в Ла-Тюрби, где провели три дня. «Дорогие родители, никогда ничего подобного не видел!» – писал Уоллес в открытке домой. Их шофером до Турина была «сумасшедшая девушка-гречанка» Лиза Соттилис, приятельница Рудольфа, владелица ювелирного магазина в Милане. Она делала броши в стиле Дали из 24-каратного золота. Смуглая красавица, любительница истерик, Лиза была средиземноморской копией Моники ван Вурен, с которой они, кстати, тоже встретились в Бельгии. «К тому времени, как мы попали в Лондон, эти сливки общества мне уже надоели. Когда к ужину пришли Найджел и Мод, я держался с ними откровенно враждебно. Язвил напропалую. Потом я, к стыду своему, понял, что они не похожи на модных друзей Рудольфа; они милые, порядочные люди, умные и очень веселые».