Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Фильм «Нижинский», каким его представляли Олби и Рудольф, мог бы стать экстраординарным: не только первым кассовым фильмом о гомосексуальной любви, но и захватывающей историей о распадающемся рассудке. Он, вместе с величайшими достижениями Рудольфа на сцене, мог прорвать барьеры, устремиться в будущее, но Голливуд оказался к нему не готов.

За неделю или две до того, подбирая натуру для съемок, Тони Ричардсон поехал в Ленинград с Ренцо Монджардино и Ли Радзивилл. Через Ксению Рудольф попросил Любу Романкову, которая говорила по-английски, занять его друзей, хотя наверняка понимал, что из-за этого у нее будут неприятности. Ей, научной сотруднице Ленинградского физико-технического института имени Иоффе, запрещено было встречаться с иностранцами без особого разрешения. Несанкционированное «общение с иностранцами» ставило под угрозу всю ее карьеру: без «допуска секретности» она не могла работать над проектами с другими НИИ. Получить разрешение можно было только через Первый отдел, отделение КГБ в институте, но письменный запрос заранее отправлялся в Москву, где он мог пролежать «больше недели, иногда и месяц». Люба решила рискнуть [127] Конечно, после того, как Люба провела выходные с иностранцами, в понедельник ее вызвали в Первый отдел, где ее допросил сотрудник КГБ. «Он начал спрашивать о спутниках Ли, о чем мы разговаривали, задавал много разных вопросов. Но я снова и снова повторяла, что мы говорили о балете и об искусстве в целом. Потом меня попросили все написать. Они злились, но ничего не могли мне сделать. Меня не наказали, но много лет меня не повышали по службе и не пускали на международные конференции, потому что я считалась «неблагонадежной». . Она передала Ли записку в отель «Астория», и позже они встретились в вестибюле вместе с двумя «красивыми, очень милыми молодыми людьми». За ужином в ресторане «Астория» гости забросали ее вопросами о культурной жизни и достопримечательностях Ленинграда, а она, в свою очередь, жадно расспрашивала их о жизни Рудольфа на Западе.

«Ли говорила, что у него все хорошо, что он обаятельный, замечательный, чудесный, что он великий танцовщик и она очень его любит… Она сказала, что Рудольф весел, но в конце почти каждого вечера он вдруг грустнеет и начинает смотреть в пространство, и ей кажется, что он где-то далеко. «Проклятые славяне! – сказала она. – Совсем как мой муж. Когда они сидят и ни на что не реагируют, я знаю, что мысленно в тот миг они у себя на родине».

На следующий вечер к ним присоединилась Ксения; они впятером пошли на спектакль Кировского театра, а потом все вместе отправились гулять по набережной Невы, залитой жемчужным светом, типичным для ленинградских белых ночей. Люба сразу поняла, что город показался иностранцам очень необычным – без магазинов, неоновых вывесок и высоких зданий. «Ли была вся на эмоциях, и в глазах у нее стояли слезы, когда она говорила о том, что теперь она лучше понимает Рудика, понимает, что он не может забыть этот прекрасный город, куда ему нельзя вернуться». Позже Ли назовет те дни в Ленинграде одними из самых памятных в ее жизни. Литератору Дэвиду Дэниелу она сказала: «Знаю, что у меня ни за что не возникло бы такое чувство… если бы не его очаровательные друзья. Они демонстрировали такую любовь к нему, заботу о том, как ему живется». Ли поняла, как они, особенно Ксения, боготворят Рудольфа; Ксения жадно расспрашивала о подробностях его развития на Западе. «Она спрашивала, как он танцует в современных произведениях, ее в самом деле тревожило, что современные танцы могут погубить его колени и уничтожить его для классического балета. Она буквально умоляла меня убедить его не исполнять современные танцы». Когда-то очень оживленная и эффектная, Ксения сильно похудела, постарела, замкнулась в себе. Шикарной американке она показалась «хрупкой особой», которая выглядела гораздо старше своих лет, с заметно плохими зубами. При прощании Ли поняла, что «мадам Пушкина находится едва ли не в отчаянии, так ей не терпится побольше узнать о Рудольфе и о том, не испортили ли его».

Однако Рудольф, у которого впервые начались устойчивые домашние отношения, никогда не был менее испорченным. Он много пил, переходя с водки на белое вино. «Он добрел, а я к нему приспосабливался», – говорит Уоллес, который научился мириться с крайностями своего любовника. К его вспышкам он относился терпимо и с юмором. Мод Гослинг вспоминала, как они вместе играли, как дети. «Уоллес, большой, сильный, носился по комнате с Рудольфом на спине – оба сгибались от хохота и падали на диван». Оказалось, что у них схожие вкусы, хотя Уоллес признает, что именно Рудольф первым познакомил его с миром кино и театра. Он водил его на все, от фильмов Бергмана до пьес Чехова и театра но. Поскольку ожидалось, что Уоллес будет посещать по чти все балеты Нуреева, Уоллес невольно начал разбираться и в балете – «Сначала я был типичным человеком из зрительного зала», – но потом он почувствовал, что и Рудольф в какой-то мере испытывает облегчение благодаря возможности не вести постоянные эзотерические битвы, какие у него были во время романа с Эриком. И хотя Рудольф, по воспоминаниям Уоллеса, всегда бывал «весь на нервах» после спектакля, Уоллес прекрасно умел разрядить обстановку: «Половину времени наш секс был механическим – больше служил разрядкой для него, – и он отделял его от нежности и любви. Потом он обычно читал, а я дремал, пока мы оба не засыпали. Он называл меня «Бу-бу» [в честь мультяшного медведя], потому что ему нравилось, как медведь рычал».

Тем летом у каждого из них появилась возможность познакомиться с бывшими возлюбленными друг друга. В июле предыдущего года Рудольф впервые получил известие от Эрика после их расставания:

«Пишу, чтобы поздороваться… Мне пришло в голову, что это лето будет первым, которое мы не проведем вместе во Франции, мне немного грустно, но, возможно, это начало чего-то нового… Я очень часто думаю о тебе и надеюсь, что и ты иногда вспоминаешь обо мне хорошо…

С любовью,

Через полгода пришло еще одно письмо: «Я устал, мне скучно, я готов кричать… так что давай танцевать-танцевать-танцевать, благослови тебя Бог, как всегда». Эрику хотелось остаться друзьями, но никто не знал, как он отреагирует, увидев нового спутника Рудольфа. Уоллес признает, что они оба очень нервничали накануне того вечера, когда Эрик должен был приехать к ужину на Файф-Роуд: «Я много слышал о том, сколько Эрик пьет и каким злобным и мстительным он становится, когда напьется. Ко гда он пришел, я испытал огромное облегчение. Мне очень понравились его остроумие и его сарказм; я подумал: «Слава богу, настоящий нью-йоркский цинизм!» Мы отлично поладили – более того, тогда у нас с ним нашлось больше общего, чем было у нас с Рудольфом».