Юрий Кобаладзе - Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

А незадолго до этого, в начале марта, состояние Кима стало ухудшаться, что, как обычно, сопровождалось бессонницей. Он сидел на кровати ночи напролет, прочитывая одну книгу за другой. Когда я заметила в его руках медицинскую энциклопедию, он признался, что у него «seeing double» (двоится в глазах).

— Как долго? — встревожилась я.

— Трое суток, — ответил Ким, но врача вызывать не разрешил, хотя и прочитал в энциклопедии, что это наиболее опасный симптом сердечного заболевания.

На следующий день после этого разговора Ким падает в ванной. Подняться не может, но сознания не теряет и просит:

— Подними меня.

Тело совершенно безжизненное, и я не могу сдвинуть его с места. Пока набираю номер «Скорой», он пытается ползти. Я прошу не двигаться, не напрягаться — это опасно. Все еще не могу дозвониться. Подкладываю ему под голову подушку, и он понемногу ползет, толкая ее перед собой, несмотря на мои протесты. Когда приехала «Скорая», он лежал в прихожей.

Кима укладывают в постель. Его осматривают терапевт и невропатолог. Они не находят ничего опасного и даже не видят необходимости в госпитализации. Не вызывает у них тревоги и его «seeing double», о котором я им говорю.

Киму становится немного лучше, и следующий день проходит спокойно. Но потом снова наступает ухудшение, появляется сильная одышка. Приезжает лечащий врач, настаивает на госпитализации, и Ким уже не сопротивляется. За ним обещают прислать машину на следующее утро. Когда время переваливает за полдень, я звоню в поликлинику. Мне отвечают, что нет машины и что сообщат, как только она появится. Наконец звонит телефон: машина вышла. Это значит, что она будет у нас через 15–20 минут. Мы одеваемся и ждем. Ким сидит на стуле у двери. Проходит час, другой… Пытаюсь выяснить по телефону, в чем дело. Отвечают, что машина выехала, но куда, не знают. Наконец приезжают, говорят, пришлось куда-то срочно заехать.

В госпиталь приезжаем вечером, Кима оставляют перед пустым кабинетом. Никто не обращает на него внимания. Сидим в коридоре. Некто в белом халате проходит мимо. Пытаюсь остановить — отмахивается. Хватаю за рукав очередной белый халат и слышу одно и то же:

— Подождите. Это не ко мне… Ничего не знаю…

В одном из кабинетов появляется не то врач, не то сестра. Я объясняю, что тяжелобольной ждет больше часа. Она удивляется, но тоже ничего не знает и говорит:

— Ждите.

Терпение Кима безгранично. Наконец кто-то посмотрел осмысленно:

— Одну минутку.

Прошло «всего-то» около двух часов, когда Кима наконец пригласили в кабинет. Врач задает дежурные вопросы, бегло осматривает, записывает. Переодеваю Кима в пижаму, и его увозят в кресле в палату.

На этот раз его поместили в кардиологическое отделение. Основное лечение, как и прежде, состояло из ежедневных внутривенных вливаний — капельницы в сочетании с таблетками, которые он принимал и дома. Я приезжала утром и уезжала вечером, покормив Кима ужином. Задерживаться я не могла, так как раздевалка в госпитале закрывалась в семь часов вечера.

Лечащий врач настаивал на обследовании кишечника. Ким отказывался, так как эта область и желудок никогда не беспокоили его. Процедура пустяковая, уверял врач, и я, решив, что разумно провести такое обследование попутно, уговорила Кима. Он согласился скрепя сердце. К тому времени прошло две недели основного лечения, но прогресс в его состоянии был незначительным. Вопреки уверениям доктора, процедура обследования оказалась очень тяжелой. Ким потерял много сил и вернулся к своему первоначальному состоянию. У него обнаружили полип в кишечнике и назначили операцию.

Кима в моем сопровождении отвезли на машине в хирургическое отделение, которое находилось в старом здании госпиталя. Вскоре в палату пришла сестра и повела его на операцию. Ким с трудом передвигает ноги, задыхается. Сестра быстро идет впереди, изредка нетерпеливо оглядываясь. Я пытаюсь остановить ее, прошу каталку.

— Это рядом, — бросает она, не останавливаясь.

Я верю ей, что это «рядом», вместо того чтобы устроить скандал. Ким безропотно идет, время от времени останавливается, привалившись к стене. Проходим длинный коридор, поворачиваем в другой, спускаемся на лифте. Мой Ким едва дышит, когда мы добираемся до операционной. Обратно его увозят на каталке.

Он признался, что операция была не такой мучительной и болезненной, как обследование. Его оставили в палате, ничего не сказав, и мы, по обыкновению, ждем, и опять все отмахиваются. Я бегаю в поисках врача и ненавижу свою беспомощность, а Киму кажется, что я волшебница, если могу хоть чего-то добиться в этом безумном мире.

— Что бы я без тебя делал! — сокрушается он.

Мне удается наконец найти врача, который говорит, что если мы успеем, то можем уехать в свой корпус на машине, через 15 минут. Мы успеваем.

В госпиталь я обычно добиралась на метро, а затем шла пешком вдоль шоссе через лесопарк. Этот путь (другого не было) от метро до госпиталя занимал 20 минут. По скользкой извилистой дорожке, протоптанной в снегу, я старалась ступать осторожно, боясь упасть. Меня постоянно преследовала мысль: «Что будет с Кимом, если я сломаю ноту?» Потом началась распутица, и в начале апреля дорога превратилась в грязное месиво. В центре города было уже сухо, и там я могла идти своим обычным быстрым шагом.

11 апреля, как обычно, я возвращалась вечером домой. Уже на подходе к дому, поворачивая за угол, подвернула ногу и с трудом добрела до квартиры. Наутро нога распухла, и пришлось попросить машину у куратора, чтобы доехать до поликлиники. Оказался перелом лодыжки, и мне сделали сапог из гипса до самого колена. Спросила, можно ли мне ходить. Хирург усмехнулся:

— Ходите, если сможете, — и сказал, что гипс снимут ровно через месяц, ни днем раньше.

Я поставила в календаре жирный черный крест на 11 мая и стала торопить дни. Если бы я знала, чем станет для меня этот крест!

Я могла передвигаться только по идеально ровной поверхности и, чтобы навещать Кима, просила машину, которую мне предоставляли через день. Обычно пребывание Кима в госпитале ограничивалось тремя неделями. На этот раз оно затянулось как никогда. Он терял терпение и надеялся, что будет дома к первомайским праздникам, но его состояние не внушало мне оптимизма. Накануне праздника Победы, 8 мая, пришли с поздравлениями сотрудники, порадовав Кима медом в сотах. Раньше Кима никто не навещал в госпитале, кроме меня. Он сам этого не хотел. После другого официального визита он был оживлен и взволнован:

— Я спросил о твоей пенсии, и меня успокоили, что ты будешь ее получать. Правда, я не решился узнать, сколько.

В палате у Кима был телефон, и я, когда оставалась дома, ждала его звонка с утра. Я его не беспокоила, так как он, недосыпая по ночам, иногда дремал утром или не мог дотянуться до аппарата, если лежал под капельницей. Поэтому мы договорились, что первым звонить будет Ким, когда проснется. 9 мая я провела с ним весь день, как обычно, и попрощалась до 11 мая.