Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Лучшие люди Парижа, наслаждавшиеся классической музыкой, обратили взоры к нему и услышали, что они (цитируем мемуариста) — «банда надутых рыб, грязные половики для саней, протухшие утробы, солдатское пойло».

— Вы разбудили меня! — орал Есенин, подыскивая подходящий предмет, чтобы бросить в этих людей.

Мемуарист не очень хорошо знал русский язык и, судя по всему, в словосочетании «свиное пойло» услышал что-то созвучное с «войной», а посему ошибочно определил это как «солдатский суп»; в свою очередь таинственные «половики для саней» были, безусловно, обычными «ссаными тряпками».

Да, так назвал Есенин гостей Айседоры.

Необходимый предмет был им обнаружен: огромный канделябр.

Есенин схватил его и запустил в огромное зеркало — будто бы репетируя финальную сцену «Чёрного человека».

Зеркало с грохотом осыпалось.

Французские мужчины, даром что богема — музыканты, журналисты, танцоры, — не растерялись и бросились на русского поэта.

Его скрутили. Связанный, он продолжал страшно обзываться и поносить французскую нацию.

Кто-то вызвал полицию. Явились четыре ажана на велосипедах.

Связанного Есенина, стараясь не задевать головой о двери, вынесли и только на улице ослабили путы.

Высвободив руки и ноги, Есенин на удивление покладисто пробормотал:

— Полиция — хорош. Идти с вами!

Как часто бывает с русскими, ему казалось, что ломаная русская речь будет понятнее этим недотёпам.

Его доставили в ближайший комиссариат и, оформив как дебошира, оставили там ночевать.

На этот раз близкие Айседоры не дали себя переубедить и настояли, чтобы Есенина отправили на освидетельствование в психиатрическую лечебницу.

Утром Айседора и её товарищи забрали озадаченного происходящим Есенина из комиссариата и повезли в самое дорогое частное заведение Парижа подобного типа — клинику «Maison de Santé».

— Айседора, скажи мне, куда мы едем.

— Серьожа, успокойся. Всё будет хорошо.

Знаменательно, что в «Maison de Santé» тогда же лечился французский классик, эротоман, много писавший о проститутках, поэт Пьер Луис.

Ему было 53 года, жить ему оставалось на полгода меньше, чем Есенину. Про «паршивую суку» Пьер понял бы, про «я читаю стихи проституткам» — тем более.

Вообразите себе картину: Пьер Луис сидит на скамеечке, к нему тихо подсаживается Сергей Есенин.

«Я Сергей, сава». — «Я Пьер, мерси».

Есенин рассказал бы ему про «Москву кабацкую», а тот — про свою книжку «Женщина и паяц». Есенин сказал бы:

— Да, я, кажется, знаю, о чём она.

Неплохой сюжет, скажем, для картины.

— Я хотела бы, чтобы моего мужа осмотрели сегодня же, — попросила Дункан встретившего её управляющего клиникой.

— Конечно, — ответил он. — Но вам придётся немного подождать — профессор Пьер Жане занят.

Жане был светило! Его воспринимали как безусловного мэтра французской психологии и психиатрии.

Он поговорил сначала с Айседорой.

Затем провёл осмотр Сергея Есенина, попросив Дункан подождать в коридоре.

Всё это время Дункан не находила себе места.

Как она вернётся в Россию? Что она скажет советским вождям? Анатолию Мариенгофу? Иле Иличу?

«Айседора, как прошла поездка? Где Есенин?» — «Поездка прошла очень успешно! Есенин в парижской психбольнице!»

Пьер Жане вышел с улыбкой.

— Что? — охнула Айседора.

— Ваш муж здоров, — ласково ответил мэтр.

— Вот видите! — ликуя, воскликнула Дункан, обращаясь сразу и к брату, и к секретарю, и к своим подругам, не оставившим её и в этот час.

Те, насколько смогли, состроили в меру обрадованные физиономии. Да-да, они всё видят. Они всё видели. Но так как это были всего лишь французы, никаких статей о «погроме» наутро не появилось, и шлейфа от этой истории не осталось никакого. Иногда пьяная драка — всего лишь пьяная драка.

Есенина выписали в тот же день.

Пьер Луис остался без товарища.

Будучи удовлетворены вердиктом французского психиатра, зададимся, наконец, и мы вопросом: а был ли Есенин на тот момент в какой-то степени нездоров психически?

Кажется, нет.

Сам тип его поведения — с матерщиной, дебошами, драками и битьём женщины — не был, признаем очевидное, аномальным в крестьянской или мещанской среде России того времени. В русской классике более чем достаточно примеров, иллюстрирующих это нехитрое утверждение.

Да, отец Есенина никогда не отличался ничем подобным, но был, по крестьянским меркам, как раз исключением: селяне считали его едва ли не за больного: не пьёт, не куражится, не дерётся — потерянный какой-то. Остальные мужики традиционно колотили друг друга до полусмерти, пропивали всё до копейки, гоняли жён, пугали детей, а потом страдали и каялись с похмелья.

Есенин среди этого рос.

Такая манера, перенесённая в парижскую среду, выглядела — о да — диковато, осложнённая к тому же обоюдной болезненной ревностью; но, опять же, душевная болезнь тут ни при чём.

И Айседора с её ирландской кровью, рождённая народом, тоже имевшим привычку крепко пить и яростно драться, отдавала себе в этом отчёт.

В конце концов, Есенин оказался ей куда более родным и понятным, чем все предыдущие любовники — как правило, юноши из хороших еврейских семей.

Другое дело, что есенинский алкоголизм развивался стремительно. Организм его явно не был предназначен для таких доз спиртного. И его припадки бешенства, и всё более разрастающаяся мнительность были побочными проявлениями воздействия алкоголя.

Пить ему не надо было вовсе.

Но что бы тогда Есенин делал в Париже?

Оперу посещал?

Такой Есенин будто бы и не был предусмотрен мирозданием. Хотя…

Трудно поверить, но некоторое время он даже брал уроки французского.

Могла возникнуть идея ещё немного пожить в Париже, пока не найдётся достаточное количество денег.

— Серьожа, ты выучишь французский, войдёшь в круг местных литераторов, будешь читать им свои стихи на французском — они полюбят тебя!

Есть о чём задуматься!

Будущий предводитель сюрреалистов Андре Бретон был на год моложе Есенина, так же, как он, окончил церковную школу и тоже служил санитаром в Первую мировую. От есенинского имажинизма до сюрреализма путь не слишком далёк. Наконец, Бретон был леваком.

Другой сюрреалист, Поль Элюар, ровесник Есенина, опять же служил санитаром; его первая книжка стихов, как и у Есенина, вышла в 1916 году, он тоже имел коммунистические убеждения и к тому же был женат на русской, Елене Дьяконовой — той самой Гала, что уйдёт от него к Сальвадору Дали.

Третий будущий сюрреалист, а пока дадаист, очередной санитар Первой мировой и коммунист Луи Арагон был на два года моложе Есенина.

Они все могли бы сойтись. Такие странные переклички в биографиях — уже повод задуматься.