Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Далее Айседора снова возвращалась к своему мужу, явно заботясь о его репутации больше, чем о собственной. Цитируя статью о Есенине во французской газете «Ла нувель ревю» («La Nouvelle Revue»), где он был назван «величайшим поэтом России» и «явлением природы», Дункан возвышала голос: «Вот кого Мережковский обзывает „пьяным мужиком“!»

Однако, понимая, что о реальном поведении Есенина в Париже знают, увы, слишком многие, Дункан забирала шире: «Эдгар Аллан По, слава американской литературы, был алкоголиком. А Поль Верлен, Бодлер, Мусоргский, Достоевский и Гоголь, умерший в сумасшедшем доме? Вполне понимаю, что г-н Мережковский был бы не у места среди таких гениев, так как талант всегда меркнет вблизи гения».

В «Эклейр» ответ Дункан к публикации не приняли.

Всё указывало на то, что из Парижа пора уезжать.

За время жизни в Париже Есенин так ни с кем толком и не сошёлся: каждый из мемуаристов, наблюдавших его, оставил в лучшем случае удивлённые, но чаще тягостные воспоминания о мимолётных встречах с ним.

Сколько-нибудь последовательного общения знакомство с Есениным даже не предполагало.

Во второй половине июня заходил поэт Владимир Познер.

«Есенин, — пишет он, — сидел за столом, бледный и, очевидно, навеселе».

Дело происходило в приёмной дома Дункан: Есенин общался с каким-то просителем из русских эмигрантов. Многие всерьёз верили, что у этой пары полные чемоданы главных мировых валют.

Есенин слушал просителя и, как бывает с нетрезвыми и желающими ещё выпить людьми, суетился, искал папиросы и попутно объяснял Познеру:

— Для талантливого человека палец о палец не ударил бы: талант сам пробьётся. Но эти…

Тут же, оборачиваясь на кого-то из прислуги, отдавал распоряжение:

— Ну, найдите же ему работу!

И, возвращаясь к Познеру, доверительно сообщал ему о засилье жидов в России, спустя секунду поясняя:

— Вы не думайте, я жидов очень люблю, мои лучшие друзья — жиды. Это же не обидно… Что, и у вас нет папирос? Надо послать за папиросами. Но у меня нет денег. Горничная! Дайте вы денег!

Горничная в ответ произнесла: «Хорошо» (Познер подметил: тем же тоном, каким «отвечают детям, требующим луну») — и не двинулась с места.

Кто-то играл на пианино.

— Скажите ей, чтобы она перестала, — потребовал Есенин. — Она мне мешает. Весь день вот так.

— Хорошо, — ответила горничная с той же интонацией.

«С ним обращаются, как с ребёнком, — писал Познер. — Кажется, что иначе и нельзя. У него такой нерешительный, неуверенный вид. Если его хорошенько встряхнуть, он развалится на составные части».

Есенин увёл горничную в соседнюю комнату и шёпотом начал выпрашивать у неё 100 франков; она не давала.

— Ладно, тогда пятьдесят. Дай, пожалуйста, пятьдесят. Всего пятьдесят!

Послышался шелест купюр.

Есенин отправил кого-то за покупками, а сам пропал непонятно куда.

Появилась Айседора и спросила Познера печально:

— Скажите, а все русские поэты пьют? А где он? Вы не могли бы за ним сходить в его комнату на втором этаже? У него браунинг, он грозится убить меня.

Познер попытался найти Есенина, но не смог.

Все кинулись искать Есенина: прислуга, Айседора и Познер по второму кругу.

Побежали на улицу — там стоял полицейский. Спросили, не видел ли он Есенина. Полицейский, кажется, давно уже знал, кто такой Есенин, но признался, что сегодня его не видел.

Наконец Есенин нашёлся. Он был на кухне — поправлял здоровье.

Спустя час Познера шёпотом попросила прислуга:

— Уходите, ему пора спать.

В конце концов Есенин так замучил Дункан, что она решила отправить его в Лондон или в Берлин, чтобы он побыл где-то на расстоянии.

Но проделывать в одиночестве даже половину пути Есенин не хотел. А если он потеряется — что тогда?

— Я найду тебе сопровождающих, Серьожа, — молила Айседора.

— Нет, с твоими друзьями я не хочу. Я хочу с тобой. Почему мы не можем вместе?

— Я доделаю все дела и нагоню тебя. И вместе полетим в Москву.

Терпение её было безграничным.

19 июня Габриэль Мармион прислала из Нормандии в Париж Есенину удивительное письмо.

Начало было более чем деловитое, в стиле «не подумайте ничего такого, это всего лишь забота преданного друга».

«Меня уверяли перед моим отъездом, что прилагаются все старания для получения виз для Вас и что Вы уедете на этой неделе. Так ли это? Я узнала в субботу, что Лондон отказывает в транзитной визе, это идиотство, не непреодолимое препятствие. А. оставила мне несколько строк, что она хочет Вас отправить в путь с друзьями».

Далее интонация становится чуть более личной:

«Прошлую субботу выражение Вашего лица мне показалось таким жалостно-болезненным, что я пожелала Вам ещё горячей вернуться на милую Вашу родину».

Теперь к главному — к тому, о чём она неотступно думала все эти дни в Нормандии:

«Вы знаете сами, дорогой господин Есенин, какой заботливостью я Вас окружила, и что низко было предположить, что в моём образе действий крылось другое чувство. Мой идеал не сходится с человеком, который Вы есть; кроме того, Вы умеете иногда становиться достаточно неприятным, чтобы заставить забыть, что Вы — очаровательное существо. Но предо мной был только поэт, только мозг, гибель которого я чувствую, спасти который я хотела; это поэта я хотела вырвать из злополучного для Вас бытия, которым является обстановка, в которой Вы пребываете в Париже и везде в Европе, с тех пор как Вы уехали из России».

Только поэт, только поэт, только поэт… Так уговаривают себя.

«Как я буду счастлива, когда мне напишут, что Вы, наконец, уехали. Не мне Вам на это указывать. Однако я подчёркиваю, что для приписываемых мне чувств к Вам странно пожелать это расставание навсегда. Ибо в самом деле я Вас никогда не увижу больше».

Что думают женщины, когда пишут письма, где из строки в строку настойчиво уверяют адресата: не было никакой любви, — и прогнозируют вечную невстречу? Конечно же, они думают, что в ответ придёт короткое письмо: «Прекрати это всё. Напиши адрес, где ты в Нормандии. Я приеду». Но, кажется, Габриэль была достаточно мудрой, чтоб догадаться о невозможности такого ответа.

«Вы мне обещали прислать Вашу первую книгу или поэму по возвращении. Это будет одна из моих самых прекрасных радостей…»

Явно пропущено: лучше бы ты приехал сам, сам, сам…

«…если Вы об этом не забудете. Она будет по-русски, но я дам её перевести — и пойму, потому что понимаю и люблю русскую душу, — как люблю балованное дитя».

Тебя, Сергей. Я тебя люблю.

Письмо завершалось словами: «Если бы память обо мне могла достаточно долго сохраниться у Вас, чтобы удержать Вас, когда Вы снова склонитесь выкинуть сумасшедшее коленце, если бы я обладала какой-то душевной силой, которая внедрила бы в Вас только одну мудрость: не пить больше, — я считала бы себя благословлённой богами».