Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Поразительно, но почти в те же дни ещё одна девушка, тоже с французской кровью — Галина Бениславская — бродила по Рязани и жаловалась подруге, что забыла фотографию Есенина и его «Пугачёва», с которыми не расставалась никогда; места, где, быть может, проходил человек, которого она продолжала безнадёжно любить, тоже заставляли её чувствовать себя благословлённой.

Иные неглупые мужи не могли подчас разглядеть в Есенине такое, что, безусловно, чувствовали несколько женщин, сносивших его алкоголизм, его измены, его грубость, его слабость и, наконец, полную обречённость своего чувства к нему.

11 июля префектура Парижа выдала Есенину удостоверение личности № 2005 для проезда в Германию. В тот же день он выехал в Берлин. До железнодорожного вокзала его провожали Айседора и Мэри Дести.

Усадив Есенина в поезд и помахав в окно отъезжающего вагона, Дункан выдохнула:

— Слава богу, это закончилось.

«Впервые за много дней она спокойно спала ночь», — вспоминала Дести.

На другой день, 12-го, Дункан уехала из своего ставшего внезапно почти безмолвным особняка по разнообразным и неотложным делам. Надо было слишком многое успеть, пока Есенина не посадили за что-нибудь в берлинскую тюрьму.

Вернувшись к обеду, Дункан, будто пронзённая чем-то, встала у входа.

Не двигаясь с места несколько секунд, она горестно, шёпотом призналась служанке:

— Господи, у меня галлюцинации. Я снова слышу его голос… О, как же я устала.

Служанка подняла на неё молящие глаза:

— Мадемуазель Дункан, это не галлюцинации.

Дункан выронила сумочку и схватилась за косяк.

— Он вернулся, — сказала служанка.

Вина, впрочем, была не его.

Дункан, отправляя мужа в Берлин, могла бы догадаться, что путь туда лежит через Бельгию, а следовательно, Есенину понадобится ещё и бельгийская виза.

Его просто высадили из поезда на границе Бельгии.

Более того, он сам нашёл дорогу домой.

И теперь уже праздновал возвращение.

Давний есенинский знакомый, поэт Константин Ляндау, спустя несколько дней в каких-то гостях познакомился с Айседорой. Спросил, как его старый друг Сергей, где он.

Не совсем трезвая, та спокойно ответила:

— Он меня бил. Он день и ночь пьёт с проститутками.

Помолчала и снова повторила ту же фразу.

Посоветовала прийти завтра вечером в особняк на рю де ла Помп — может быть, Есенин соблаговолит вернуться.

Ляндау зашёл на следующий день.

«Прямо передо мной у противоположной стены, — вспоминал он, — в окружении бесчисленных пустых бутылок от шампанского, расставленных в два или даже в три ряда, я увидел широкий диван и как-то криво лежащего на нём Сергея Есенина».

Не в силах подняться навстречу приятелю, Есенин махнул ему рукой.

Глаза его, вспомнит Ляндау, «лихорадочно блестели, а исходившее из самой глубины горячечное возбуждение предвещало опасные вспышки ярости».

Поговорили о том о сём, перебрали судьбы знакомых.

Ляндау прочитал Есенину свои стихи. Есенин лениво сказал в ответ:

— Очень мило… — и потянулся к шампанскому.

24 июля, справив все необходимые визы, Айседора и Сергей выехали из Парижа в Берлин, вдвоём.

30 июля поезд доставил их из Берлина в Ригу.

2 августа они отправились по железной дороге из Риги в Москву.

3 августа прибыли.

Их зарубежное путешествие завершилось без человеческих жертв, что само по себе стоит воспринимать как безусловную удачу.

За год с лишним Есенин, помимо первых версий «Чёрного человека» и «Страны негодяев», написал всего восемь стихотворений.

Если мерить в тех самых чертях, что загнездились в душе, или в литрах спиртного и помнить о надорвавшейся печени — адова была поездка.

Но если всё здоровьем измерять — быть может, вообще не стоит задумываться о поэзии.

В Москве их встречали Ирма Дункан и Илья Ильич Шнейдер.

Есенин был в лайковых перчатках, в костюме, с тростью с костяным набалдашником: ему важно было показать, что вернулся не прежний константиновский Серёжа, а принц заморский.

Сойдя с поезда, Дункан сказала Шнейдеру — перейдя на немецкий из опаски, что английский или французский Есенин всё-таки сможет понять:

— Я привезла этого ребёнка на его родину, но у меня нет более ничего общего с ним…

Она обманывала или, вернее, уговаривала себя.

В первые дни на родине Есенин, к удивлению Айседоры, стремительно изменится.

Станет собранным, деловым, своеобразно ловким — в общем, таким, каким умел быть до заграницы и каким его знали ближайшие друзья.

Первым делом Есенин сделает две вещи: посетит своих детей и свяжется с Мариенгофом.

Если совсем по порядку, то так.

Они завезли багаж на Пречистенку, но даже не стали отдыхать после поезда — Есенину не терпелось вырваться в Москву, показать себя, насмотреться на оставленные им улицы и переулки: помнит ли каждая собака его лёгкую походку…

Для начала едут с Айседорой, Ирмой и Шнейдером в «Стойло Пегаса».

Там Есенин забирает часть денег, причитающихся ему как одному из учредителей.

Деньги не помешают.

Совершенно случайно встретил в «Стойле…» Рюрика Ивнева — обрадовался, как самому дорогому: после этих путешествий любое русское или, если угодно, советское лицо казалось прекрасным, родным.

В «Стойле…» Есенин обедать отказывается — что ты! европеец! к другой кухне привык! — спрашивает: какой у нас теперь самый лучший ресторан? Да всё тот же, говорят, — «Эрмитаж».

Значит, едем в «Эрмитаж».

Сто вопросов к Рюрику: как сам, как все, что нового, как Вадим, где Толя?

Мариенгоф — в Крыму, с женой и маленьким сыном Кириллом.

По дороге Есенин заскочит на телеграф и переправит Мариенгофу в Крым 100 рублей: сюрприз. Пусть догадается, от кого.

На другой день пошлёт ему телеграмму: «Приехал приезжай Есенин». Он даже не собирался спокойно дожидаться его из Крыма, а намеревался перезапустить их крепчайшую дружбу немедленно.

С телеграфа направится в дом Мейерхольда.

Он ведь действительно ждал этого дня, воображал его себе. И вот всё происходит наяву: ему нет ещё и двадцати восьми, он — первый русский поэт, он написал небывалые стихи, а какие напишет ещё! — и он идёт к своим детям.

Как ни странно, дочка Таня запомнила этот день и описала его:

«Я находилась в своём естественно-прыгающем состоянии, когда кто-то из домашних схватил меня. Меня сначала поднесли к окну и показали на человека в сером, идущего по двору. Потом молниеносно переодели в парадное платье. Уже одно это означало, что матери не было дома — она не стала бы меня переодевать.

Помню изумление, с которым наша кухарка Марья Афанасьевна смотрела на вошедшего. <���…>