Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Вообще в 1923 году в Париже жили многие, с кем рядом Есенина вообразить крайне сложно; но эти люди вполне могли столкнуться плечами.

В январе 1923 года с одним молодым, пятью годами моложе Есенина, лётчиком произошла первая авиакатастрофа, в результате которой он получил черепно-мозговую травму. В марте его комиссовали. Лётчик переселился в Париж и занялся литературой. Его звали Антуан де Сент-Экзюпери.

Есенину было 27 лет, Экзюпери — 22; можно усадить их рядом в каком-нибудь французском кафе.

Могли сидеть и не обращать друг на друга внимания.

Тогда же в Париже живёт молодой, четырьмя годами моложе Есенина, журналист и писатель, которого никто всерьёз не принимает. Он приехал из Америки, его зовут Эрнест Хемингуэй.

Есенина выносят бывшие белогвардейцы из кафе на Монмартре, Хэм туда заходит и думает: а он выстоял бы против этих двоих? Может, заступиться за битого?

Здесь же, в припаркованном автомобиле, сидит Гайто Газданов, таксист, ещё один бывший белогвардеец и будущий большой писатель, и медленно курит дешёвую сигарету.

Эти ребята — и Эрнест, и Гайто — уже умели говорить по-французски, а Есенин нет.

На какое-то время он даже загорелся идеей выучить язык.

К нему приходила репетитор, женщина средних лет, Габриэль Мармион.

Между ними завязались дружеские отношения. Редчайший, на самом деле, случай, когда Есенин с женщиной начал дружить. Наверное, сыграло свою роль одиночество в Париже.

Она волновалась и заботилась о нём. Несколько раз она вглядывалась в его лицо чуть дольше, чем надо, но, может быть, это объясняется необходимостью следить за артикуляцией ученика.

Однажды Габриэль спросила, не хочет ли он уехать.

— Куда? — лукаво сощурившись, поинтересовался Есенин. — С тобой?

Та оскорбилась — но, как истинная француженка, сдержанно, с достоинством.

Он ей, увы, действительно нравился.

Нравился ужасно, нестерпимо, судьбоносно. И каким бы ребёнком ни выглядел Есенин, он видел куда больше, чем могло показаться наблюдавшим за ним.

Расстались как ни в чём не бывало.

Мармион попросила Айседору сообщать ей обо всех новостях и отбыла в Нормандию.

Финал фантазий об умиротворённой — и, увы, невозможной — жизни в Париже наступил уже в начале июня.

3-го числа Дункан дала ещё один концерт во дворце Трокадеро. Публики пришло куда меньше, что вполне объяснимо: предыдущее выступление состоялось только что. Тем не менее, посчитав прибыль, охнули.

Они и так едва сводили концы с концами, а перспективы оказывались ещё печальнее.

Явственно подступала необходимость собираться в сторону Советской России как можно скорее.

Чтобы как-то жить, начали продавать старинную мебель Дункан.

Всё это было, конечно же, печально — каждую вещь она когда-то, в пору невиданной славы и богатства, находила, обустраивая своё жильё, и приобретала за баснословные деньги, а теперь спускала в разы дешевле, без всякого учёта исторической и художественной ценности, просто как крепкие столы, стулья, шкафы и этажерки.

Есенину до этих трат не было ни малейшего дела, а сама Айседора ради него и не этим могла поступиться.

Жизнь с Есениным её, в сущности, разорила.

Единственное — дом она, поддавшись уговорам брата и подруг, всё-таки решила не продавать — иначе, потеряв американское гражданство, и во Франции становилась бездомной.

Любой конфликт с вождями Советской России — и хоть по миру иди.

К тому же не прекращались удары по её репутации.

16 июня во французской газете «Эклейр» («L’Eclair») была опубликована статья Дмитрия Мережковского «Когда Россия возродится… „Ленин — ангел!“».

На отличном французском Мережковский учил жителей этой страны об опасностях симпатий к Советской России и заигрывания «с русской шайкой несчастных негодяев».

«…французское „большевикофильство“, — писал Мережковский, — имеет по большей части комический характер, как, например, симпатии к Айседоре Дункан и её мужу, мужику Есенину».

Мужику! Недаром ещё юный Есенин чувствовал их пренебрежение.

«Я, — продолжает Мережковский через губу, — видел этого Есенина во время войны. Тогда это был восемнадцатилетний парень, только что приехавший из деревни».

(Двадцатилетний и приехавший, как мы помним, из Москвы.)

«Сейчас его большевизм проявляется в непрерывном пьянстве и скандалах, за которые его вместе с супругой выслали из Америки, а потом и из Франции после того, как он однажды ночью в отеле „Крийон“ пытался вломиться в номер одного американского миллиардера. Но из Берлина верная Айседора (которую её юный супруг колотит каждый день) всё же добилась разрешения вернуться в Париж, где она усталыми ногами всё ещё пытается забавлять публику Трокадеро своими танцами с приправой пропаганды и со сцены призывает публику, сложив руки на груди, как на молитву, повторять за ней: „Ленин — ангел!“».

Завершалась статья Мережковского словами: «Надеюсь, что Айседора Дункан не приедет в Париж, чтоб его отравить».

В смысле: отравить большевистской пропагандой.

Перед нами в некотором смысле литературный донос, где автор аккуратно собрал и, смакуя, выложил на всеобщее обозрение все прегрешения «мужика» и его битой супруги с «усталыми ногами». Цель Мережковского была очевидна: максимально дискредитировать Дункан в глазах политических и, конечно же, культурных элит и добиться скорейшего выдворения этой пары из Франции.

Ибо едва ли Мережковский не знал, что Дункан и Есенин в Париже. Если даже Кусиков по-прежнему находился там и кого только не обошёл из числа эмигрантских литераторов с рассказами о своих злоключениях, а тот же Осоргин посещал есенинский поэтический вечер в театре Раймонда Дункана.

Аналогичные «указующие» статьи в советской прессе о хулиганстве тех или иных литераторов стоили некоторым советским классикам посмертной репутации; однако в случае с Мережковским общепринятый подход, конечно, другой: ну это же его позиция.

Пришедшая в чрезвычайное расстройство Дункан немедленно направила в редакцию «Эклейр» открытое письмо, где старательно, пункт за пунктом, опровергала Мережковского.

Мы, утверждала она, не были изгнаны из Америки (что по факту, конечно, так).

Мы, продолжала она, не были изгнаны из Франции, а «преспокойно живём у себя в доме» (что было правдой, но не всей).

Есенин, настаивала Айседора, не бьёт меня. А Мережковского от наказания за враньё «спасает его преклонный возраст», иначе мой муж надрал бы ему уши. (Есенин действительно разозлился и кричал: «Старый, старый, был бы моложе, он ответил бы мне за свои оскорбления!»)

«Г-н Мережковский, — чеканила Дункан, — пишет, что во время спектакля в Трокадеро я назвала Ленина ангелом. Говоря правду, я назвала ангелом Есенина, потому что люблю его. Я не говорила о Ленине, а если бы говорила, то сказала бы: „Он гений“».