Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Клюев молчал.

Есенин, не выдержав, спросил:

— Нравятся мои стихи? Говори, Николай.

Тот вкрадчивым голосом произнёс:

— Я думаю, Серёженька, что, если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России. Барышни будут под подушкой эту книжечку держать.

Клюев постарался сделать больно — и сделал.

Правда, угадал — если отсечь его недобрую иронию — будущность стихов Есенина: они действительно станут настольным чтением для тысяч и тысяч русских людей.

Но Есенин знал, о чём Клюев: о том, что он сентиментален, мелок, хлипок и предназначен для незрелого ума, которому потворствует.

Просидев с полминуты со сжатыми зубами, Есенин вдруг поднялся.

Все разом догадались, что Клюеву сейчас не сносить головы. Мансуров и Эрлих вскочили и прикрыли его.

Тот за их плечами по-бабьи охал и призывал всех святых.

— Пошёл вон отсюда! — велел Есенин.

— Что ты, Серёженька, что ты, — молил Клюев. — Я же люблю! Я же любя…

Эрлих налил Есенину полный стакан пива — дворник притащил, пока они сидели.

Есенин выпил.

Минут через пять все успокоились, но Клюев всё равно на всякий случай отсел подальше.

Ещё час-другой посидели, опять кого-то посылали за пивом. Есенин, отсчитывая деньги, видел, как мало у него остаётся. А ещё вчера было много… Куда делись?

Полчетвёртого Клюев ушёл.

— Серёженька, я приду к девяти.

— Приходи, Коля, — попросил совершенно успокоившийся Есенин.

Едва Клюев вышел, Есенин спокойно вслед ему сказал, обращаясь к Мансурову (Эрлих и так об этом знал):

— Ты не знаешь, какая стерва этот Коленька…

И тут же, мысленно отмахнувшись от разговора о Клюеве, перешёл на другое:

— Клюев — это ерунда. А вот что Ганина убили — не ерунда.

И Есенин не первый раз уже за эти дни рассказал, как его вызывали в ЧК, спрашивали про Алексея, что он за товарищ, а Есенин ответил: товарищ — ничего, стихи — дерьмо.

Его мучило это: как будто, если бы он сказал, что и товарищ отличный, и поэт замечательный, Ганина не тронули бы.

(Случай этот с Ганиным — будто репетиция разговора, который спустя десятилетие с лишним состоится между Сталиным и Пастернаком, но на этот раз о Мандельштаме.)

Мансуров ушёл, остался Эрлих, и ему Есенин, словно в продолжение темы, досказал сокровенное:

— Если б я был белогвардейцем, мне было бы легче.

(То есть всё было бы ясно: вот мы — за отринутую Русь святую, а против нас — красная бесовщина.)

— Но то, что я здесь — не случайно, — продолжал Есенин. — Я здесь, потому что должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь.

(То есть самое сложное — остаться среди своего народа, когда народ совершил такой выбор; но иного пути нет. Я, Есенин, призвал эту революцию как один из русских мужиков, и я тащу на себе все её прегрешения. Сбросить, уехать и оттуда издеваться над собственным народом было бы легче. Но кто тогда понесёт этот крест? Кровь диктовала выбор, русская кровь.)

— Поэтому я не ропщу, — говорил Есенин. — Но если б я был белогвардейцем, мне было бы проще. Я бы всё понимал. Им и понимать-то, в сущности, нечего. А вот здесь… Я ничего не понимаю! Разучился понимать…

Это всё было не только в продолжение разговора о Ганине, но, пожалуй, даже в продолжение разговора о Клюеве.

Ведь отчего Клюев так завидовал, так ревновал? Отчего так завидовал и ревновал Орешин?

Оттого, что они, мужики, первыми приняли революцию, возжелали её как свою, долгожданную, ненаглядную. А революция плюнула мужикам в доверчивые очи.

И Клюеву, который только что целую книгу накатал — «Ленин», — тоже плюнула. Его и из РКП(б) исключили, пусть и за дело.

И Орешин мыкается даже не на вторых ролях, а на третьих.

А думают, что Есенин — на первых. Вместе с Демьяном Бедным и безыменскими.

Мужики — и Клюев, и Орешин, и, самое страшное, Ганин тоже — мечтали, что революция про них и для них, а она — для кого?

И всё-таки, как ни выворачивай эту мысль, эту боль, выхода нет.

Белогвардейство, по Есенину, подлость. Он так и сказал Эрлиху: подлость.

А к этой — советской — России себя подшить толком не получается.

То нитка рвётся, то игла калёная — больно…

Клюев после смерти Есенина расскажет, что в тот вечер ещё раз был у него.

Якобы зашёл к нему, в пропахший пьянством номер, оглядел эти столы, уставленные бутылками, и, догадавшись обо всём по глазам своего соколика, сказал:

— Делай, что задумал, и скорей.

После чего сразу ушёл.

Почти наверняка не было этого ничего, потом сочинил.

…А вдруг было?

Может, Эрлих пошёл искать очередную порцию пива или папирос и тут тихо, как знал, заявился Клюев и всё это произнёс?

И когда Эрлих вернулся, Есенин ничего ему не сообщил, а поскорей, залпом, выпил пива и упросил Эрлиха ещё раз остаться ночевать.

Ему и так было невыносимо, а после визита Клюева сердце совсем захолодело.

Петух ещё бродил по комнате.

— Володя, говори что-нибудь.

— Что сказать, Серёжа?

Накрошили петуху хлеба — он нехотя поклевал. Уходил подальше от окна — там дуло.

Прятался в углу и затаивался, как приговорённый.

26 декабря Есенин снова поднялся до шести утра.

Чтобы как-то от себя самого избавиться, надо было двигаться, шевелиться — только не молчать, не думать, не застывать на месте.

То ли сам, то ли Эрлих по его просьбе ещё вчера звонил кому-то из местных: Ионову, Тихонову, Сейфуллиной… Никого не могли застать.

Есенин просил всем говорить, что он здесь, что ждёт…

Эрлих то ли говорил, то ли нет; в любом случае никто не являлся, не приходил, не отзванивался. Праздники!

С трудом дождавшись рассвета, Есенин растолкал Эрлиха:

— Пойдём куда-нибудь. Кого-нибудь найдём.

Эрлих потягивался. Лежал с закрытыми глазами.

— Куда, Серёж? Кого?

— Ну кто тут ещё есть. Пойдём к Илье Садофьеву.

(На тот момент Садофьев был председателем Ленинградского отделения Союза поэтов.)

— К Илье так к Илье. Только он спит, наверное.

Уговорил Есенина немного подождать. Чаю попить, в конце концов.

Елизавета Устинова уже привыкла, что Есенин встаёт ни свет ни заря; в семь кипел самовар, гуся она ещё вчера забрала — приготовила.

Есенин торопил Эрлиха: пойдём всё-таки, хватит лежать. И позовём Садофьева на гуся. И вина купим. И петуха ему подарим.

Поэтический петух: из рук в руки. Председателю Ленинградского отделения Союза поэтов — от первого русского поэта.

С осовевшим от усталости и холода петухом пошли к Садофьеву.

Вопреки словам Эрлиха, его уже с утра не было.

Вернулись ни с чем. По дороге, едва ли не на последние есенинские деньги, с трудом раздобыли шампанского и пива.

Эрлих был уже еле живой от недосыпа — отправился домой, но сказал, что по делам. Может, и были дела.