Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Есенин спустился к портье и велел никого к нему не пускать.

Елизавета Устинова накрывала в его номере на стол — обедать; поинтересовалась, отчего он никого не хочет видеть.

— Кто-нибудь из Москвы явится… Не хочу.

Кого он боялся увидеть? Соню?

Но портье ведь не отличал москвичей от местных. Если бы кто-то явился, кого он ещё вчера ждал — из ленинградских, — их бы тоже не пустили. Никого, кроме Эрлиха — его указание не касалось.

Опустив голову, Есенин ходил по номеру. Жареный гусь, живой петух, жена товарища (сам Устинов на работе).

Когда тяжесть становилась невыносимой, наливал себе шампанского. Жадно, как воду, глотал.

— Серёжа, зачем ты пьёшь? — спросила Елизавета. — Раньше так не пил. Теперь всё время пьёшь.

— Ах, тётя! — Она была на два года моложе Есенина, но он называл её тётей. — Если б ты знала, как я прожил эти годы… Ску-учно мне! А выпью — и людей люблю. И себя. Жизнь — дешёвая штука. А я в ней — «божья дудка».

Ещё потом сказал:

— Трачу и не пополняю. Нечем.

К вечеру появился Ушаков.

С ним разговаривал о деревне.

Рассказал, посмеиваясь, как в последний заезд в Константиново председатель попросил его написать какую-то казённую бумагу, а он ответил: я ж не умею.

— И какой ты писатель после этого? — изумился председатель.

Пока говорил, было смешно; потом сразу почернел:

— Стихов моих никто в деревне не понимает. Они им не нужны. Неужели я совсем конченый человек?

Пришёл Устинов.

Поели гуся.

Спокойно расстались.

— Серёж, приходи, как проснёшься, — сказала Елизавета.

Ночевал один.

Ходил по комнате, сделал сотни шагов.

Петух просыпался, переступал в страхе в углу. Снова засыпал.

Встряхивал крыльями, чтобы закукарекать, — и не мог: голос пропал.

Есенин сел возле него, погладил.

Голова беззащитная, шея слабая — свернуть проще простого.

Кажется, петух это тоже понимал.

На столе ещё полгуся осталось…

Попробовал лечь. Не раздевался.

Ночью покрывался то горячим потом, то ледяным, метался по кровати. Не проспал и получаса.

Вся одежда пахла человеком, плотью, усталостью, алкоголем.

Встал. Сидел у окна. Ждал солнца.

Под утро придумал, наконец, стихи.

Начал искать чернила — нет.

Сделал, морщась скорее от брезгливости, чем от боли, надрез на кисти левой руки. Нацедил крови.

Было совсем не страшно.

Записал:

Нацеженное кончилось, сделал ещё надрез.

Вот теперь, наконец, всё получилось.

27-го, в воскресенье, Эрлих пришёл рано.

Есенин ругался: решил вымыться в ванной, а в нагревательной колонке не оказалось воды.

— Она бы взорвалась!

На шум пришла Устинова.

— Сергунь, ну как она взорвётся?

— Как-как. Взорвётся!

— Она может только распаяться.

— Тётя, глупости говоришь. Обязательно взорваться должна. Что ты в технике понимаешь!

— Я-то как раз понимаю. А вот ты…

— А я знаю!

Еле успокоился.

Согрели воду.

Эрлих побрил Есенина.

Есенин побрил Эрлиха.

Елизавета тем временем приготовила завтрак.

Перед завтраком Есенин похвастался: показал всем три длинных пореза на левой руке.

— Это что ещё такое? — в ужасе спросила Устинова. Есенин, посмеиваясь, объяснил, что иначе забыл бы стихи. А так — записал.

Она разозлилась:

— Ещё раз такое повторится — считай, что мы не знакомы!

— А я тебе говорю, тётя Лиза, что, если опять не будет чернил, я снова разрежу руку.

— Чернила будут! Но если тебе взбредёт в голову писать по ночам, можешь и до утра подождать!

— Что я, бухгалтер, что ли, чтоб откладывать на завтра? Есенин скандалил для вида. Ему нравилось, что он всех удивил и раззадорил.

Чуть позже вернулся в прежнее состояние.

Разглядывая левую руку, говорил Эрлиху:

— А знаешь, я ведь скоро стану сухоруким…

Вытянул руку и попытался пошевелить пальцами.

— Видишь? Еле шевелятся… Пропала рученька. А впрочем — как говорят? — снявши голову, по волосам…

И растрепал свои волосы — поредевшие и давно ставшие из золотых серыми.

Написанное ночью стихотворение передал Эрлиху. Устинова, занимавшаяся чаем, сделала движение:

— Можно прочитаю?

Есенин остановил её:

— Потом… Потом прочитаете.

До обеда сидели с Эрлихом. Потом пришли Устинов с Ушаковым.

Устинова разогрела гуся, накрыла на стол.

Есенин был весёлый и переругивался с Устиновой:

— Тётя Лиза, что ты меня кормишь? Ты мне куски мяса подкладываешь, а я хочу косточку гусиную сосать.

Написал Эрлиху доверенность на получение 620 рублей, пришедших из Москвы.

Он всё для себя уже решил.

Но все эти малые дела — побрился, гуся поел, поручил Эрлиху деньги получить — как бы отдаляли неминуемое.

Всё это было уже не нужно; но втайне желалось, чтобы вдруг обнаружилась лазейка, норк и там можно было бы спрятаться и пересидеть.

Главное — стихи.

Нужно было, чтобы Эрлих их прочёл.

Чтобы прочёл и всё понял. Остался ночевать. Как-то помог сдвинуть эту жизнь.

Чтобы она ещё немножко куда-нибудь доехала, ковыляя колесом.

До ближайшей ямки.

Хоть чуть-чуть.

Посидев, Устиновы и Ушаков ушли в свои номера, а Эрлих по делам.

Нежданно заглянул Корней Чуковский: он собирал ответы литераторов на анкету о Некрасове и узнал от Эрлиха, что Есенин здесь. Есенин говорит: отвечу, оставляй анкету.

Минуты три поговорили и расстались. Они были едва знакомы.

Опустив шторы, Есенин попытался отоспаться за бессонную ночь.

Ночью страшно спать — а днём ничего.

Днём ещё можно.

Если совсем немножко…

Вроде задремал.

Проснулся в ужасном состоянии.

Словно что-то чувствуя, снова зашёл Устинов.

Есенин сидел в темноте.

Георгий сел рядом — и Есенин в буквальном смысле уселся к нему на колени, обнял за шею и стал шептать, что не может жить, не может жить, не может жить.

Устинов, даром что старый большевик и в тюрьме за революционную деятельность сидел, мало того что литературу знал и умел понимать, так ещё и пил запоями, и гулял по бабам — до такой степени, что в 1924-м его исключили из партии. Теперь он пытался восстановиться: только что, 22 декабря, на заседании партколлегии слушалось его заявление. Еле вернул себе Елизавету, с ним в полной мере настрадавшуюся. В общем, он Есенина мог понять; Есенин это знал и тянулся к нему именно поэтому.

Не было бы Устинова — может, нашёл бы себе иное пристанище. Может, у Эрлиха остался бы. Но что этот Эрлих понимает? Ребёнок ещё.